В самом начале января Конная армия, прорвав фронт Деникина и нанеся ему тяжёлое поражение у Таганрога, сломила отчаянное сопротивление белых под Ростовом и заняла город.
Добровольческая армия была разгромлена и утратила значение главной силы деникинщины. Роль главной силы возлагалась теперь Деникиным на казачьи войска, от них ждал он спасения, к ним обращал разбитые свои последние надежды.
Но это был уже новый, тысяча девятьсот двадцатый год – новое лето господне, как говорили старики, новый рубеж молодой Советской России, после того, как вершинный рубеж гражданской войны необыкновенного тысяча девятьсот девятнадцатого года был перейдён с победой.
Раз поутру, в последних числах ноября, Павлик попросил у сестры денег. Когда Аночка стала допытываться, зачем нужны деньги, он признался, что мальчики уже не впервые делают складчину, чтобы покупать на базаре молоко Арсению Романовичу.
Так стало известно о болезни Дорогомилова – Аночка сказала о ней Извекову, он передал матери.
– Ты не думаешь, ему надо бы помочь?
– Мне кажется – да, – ответила Вера Никандровна.
Все-таки в её тоне он уловил неуверенность. Он сам не мог решить, как следовало относиться к этому человеку.
– Рагозин его уважает.
Она промолчала. Он понял, что уважение, конечно, не обязывает к симпатии. Говорить, что Аночка ценит Дорогомилова, как человека доброй души, ему показалось лишним. Вера Никандровна знала это от самой Аночки. Можно было бы ждать только один ответ – что расположение к людям мало зависит от чужого мнения о них. Слишком лично развивалась история отношений семьи Извековых к Арсению Романовичу, чтобы кто-то со стороны мог вызвать здесь перемены. Да и нужны ли были перемены?
– История настолько давняя и в конце концов настолько неясная, – сказал Кирилл. – Вряд ли можно сейчас что-нибудь иметь против старика.
– Я давно ничего не имею. Да и в прошлом он только будил во мне тяжкие воспоминания. Больше ничего.
– Может быть, не мешало бы ему увериться в этом?
– Я поговорю с Аночкой. Если она согласна, мы вместе сходим к больному.
– Она, конечно, согласна, – вырвалось у Кирилла, и он, поймав себя на этой категоричности, которая могла бы принадлежать только самой Аночке, смолкнул.
Дорогомилов начал прихварывать ранней осенью. Определённой болезни он не замечал, ему было просто не по себе. Как раз когда он вознамерился вылезть из сюртука и надеть гимнастёрку, когда стал поспрашивать в военных учреждениях о новой службе и вдруг расстался со своей библиотекой, – он занемог.
Первый приступ слабости он почувствовал в день вывоза книг. Приехали сразу две телеги, и не успела закончиться погрузка, как уже больше чем наполовину опустошились полки. Бронзовая пыль заметалась в комнате, словно протестуя, что посмели нарушить её покой. Случилась непонятная вещь: едва принялись за самую большую полку и освободили одну её сторону, вся полка обрушилась. Столб пыли взвился к потолку, и мыши с писком промчались по книжной куче.
Дорогомилов не вынес зрелища крушения и лёг на диван. Лёжа, он отчётливее ощутил слабость – у него дрожали ноги и руки. Он не встал, когда приехали за остатками книг.
Он пожертвовал свою драгоценность библиотеке, открывавшей детскую читальню. Лучшей участи он не мог ждать для книг, собранных в интересах детей. К тому же он решил по возможности облегчить себя для не совсем ясного, но мужественного похода, о котором мечтал. И, однако, после вывоза книг его стало мучить давно забытое одиночество. Он безразличнее начал отзываться на события, прежде вселявшие в него смятение, может быть потому, что теперь грозность их как будто миновала.
Мальчики не переставали наведываться к нему, но он подозревал, что они остывали к его дому из-за отсутствия книг. Ему пришлось мирить Павлика с Витей, потому что Павлик отстаивал читальню, а Витя был против.
Недомоганье Арсения Романовича повторялось чаще и чаще. Наверно, сказывалось понемногу все: жалкое питание, сырость и холод осени, а главное – старость. И вдруг его свалило воспаление лёгких.
Новый его почитатель – Ваня Рагозин – сказал отцу об этой тяжёлой беде. Был прислан доктор, доставлен воз дров, мальчики поделили между собой дежурства.
Как никогда длинны стали ночи, как никогда велика квартира. Болезнь текла вяло, кроме слабости да колотья при кашле, Арсений Романович ничего не испытывал. Его томила бессонница.
Мысли его привязывались к мелочам. Он останавливал глаза на одном из сотен предметов, которыми завален был кабинет, и начиналось бесконечное припоминание былого. Как спутники кометы, окружали его жизнь когда-то нужные вещи. Все они имели свои биографии, и он высчитывал, сколько десятилетий служили ему какие-нибудь ножницы, которые от дряхлости уже не подчинялись никому, а в его руках годились одинаково для гигиенических операций, вытаскивания гвоздей и даже как музыкальный инструмент – когда Арсений Романович позвякивал ими, задумавшись и напевая «Дунайские волны».
Внезапно он вспоминал редкую книгу – не столько по содержанию её, сколько по связи с определённым обстоятельством жизни, по приметам, выделявшим эту книгу из сотен других особенностей её биографии – где куплена, в какой день, кем переплетена, куда поставлена, почему не дочитана.
Дочитывал книги Арсений Романович вообще редко, так же как редко доводил до конца начатое дело. Попробует что-нибудь мастерить, убедится, что получается, – и возьмётся за другое. Сядет за книгу, придёт в восторг, размечтается – и бросит. Он будто сам дописывал книги в своей фантазии и запоминал их больше по началу, с лица, как запоминают человека. Поэтому весь мир его вещей, мир его книг был миром неоконченным, словно вечным. И нельзя было понять – зачем же теперь вечность кончалась? – ушли книги, наверно уйдут вещи, за ними уйдёт он сам.
Ко дню прихода Аночки с Верой Никандровной он стал очень слаб. Но появление их лихорадочно возбудило его, он сделался говорлив, суетливость вернулась к нему, поневоле выражаясь только в лице и руках. Он смотрел все время на Аночку, лишь украдчиво покашиваясь на другую гостью, но Вера Никандровна физически ощущала, как он ждал, чтобы она заговорила. У неё не находилось слов – её поразил вид старика с горящим розовым лицом в ореоле сивых волос.
Аночка простодушно спросила – что, наверно, ему скучно в одиночестве? Он возразил торопливо, насколько позволяло короткое дыхание:
– Я никогда не бываю один. Меня тянут в разные стороны мои мальчуганы.
Отдышавшись, он сказал помедленнее:
– Одиночество ужасно, когда ты никому не нужен, и стоишь на улице, и тебя все обходят… Оно прекрасно, если у тебя есть угол, и ты иногда закроешься дверью – отдохнуть от тех, кому ты нужен.
– Поправитесь, – сказала Аночка, – тогда можете запираться на все замки и отдыхать от нас, а сейчас надо сделать, чтобы за вами был уход.
– О, я доволен! Ваш Павлик топит печь. Ваня Рагозин моет посуду. Они стараются.
– Мальчишки ничего не понимают. Нужна сиделка. Мы устроим, Вера Никандровна, правда?
Дорогомилов перепуганно взглянул на Извекову.
– Что вы! Я уже очень бодро чувствую себя. У меня служба!
– Служба не уйдёт, – немного повелительно заметила Аночка.
Он улыбнулся воспалёнными глазами, по-стариковски игриво и будто извиняясь:
– Я ещё пойду на войну.
– Как Павлик! – засмеялась Аночка.
– И потом займусь чем-нибудь поэтичным.
– Вот это чудесно! Чем, например?
– Стану рыболовом.
– Так это же времяпрепровождение, а не занятие, – засмеялась Аночка.
– Нет, почему же? Можно и зарабатывать… рыбной ловлей.
– Тогда вы будете рыбаком, а не рыболовом.
– Рыбак хорошо. Рыболов поэтичнее.
Он начинал уставать, щеки его бледнели, глаза делались печальнее.
– Вы как думаете, букинисты не будут упразднены… со временем? – неожиданно спросил он.
– Это – которые продают на базаре книги?
– Старые книги.
– Вы хотите продавать книги? Лучше быть библиотекарем.
– Букинист лучше. Он, если любит какую книгу, отдаст только тому, кто любит ещё больше, чем он… Библиотекарь… хорошо. Но должен угодить на всякий вкус.
– Сделайтесь, сделайтесь букинистом, пожалуйста! – вся загораясь, воскликнула Аночка. – Я буду ходить к вам рыться в книгах!
– Приходите с Павликом. Беречь… мальчикам, которые любят…
Ему становилось все труднее говорить, он как будто начинал бредить.
Явился Витя, сел в стороне, требовательно поглядывая на женщин. Они поднялись.
Вера Никандровна, быстро пожимая руку Арсения Романовича и наклоняясь над ним, проговорила единственную фразу, какая могла выразить её убеждённость, что он не встанет.
– Как встанете, прошу вас к нам с Кириллом, очень прошу!
– Пришли!.. Хорошо, – слабым голосом отозвался Дорогомилов и, сморщившись, туго сжал дрожащие веки.
