Будбергъ передалъ письмо принцу. Жоржъ, выслушавъ все то, что могъ разсказать Будбергъ, и прочитавъ, конечно, записку на имя офицера, тотчасъ же взялъ пакетъ и направился на половину, занимаемую государемъ. На дорогѣ ему попался Нарцисъ, говорившій очень порядочно по-нѣмецки.
На вопросъ, что дѣлаетъ государь, негръ отвѣчалъ:
— Пилитъ.
— Какъ пилитъ? воскликнулъ Жоржъ. — Кого пилитъ?
— Скрипку, отозвался Нарцисъ, оскаливая свои громадные собачьи зубы.
— Какъ ты смѣешь такъ говорить! невольно замѣтилъ Жоржъ.
— Это не я говорю, онъ самъ всегда это говоритъ.
— Ну, пошелъ, доложи государю, что мнѣ нужно его видѣть.
— Не приказалъ, отвѣчалъ Нарцисъ:- ни за что не пойду, онъ меня убьетъ. Сказалъ: никого не пускать, сказалъ, если будетъ потопъ, свѣтопредставленіе, то и тогда не пускать!
Жоржъ вытаращилъ глаза.
— Ей-Богу, ваше высочество, это такъ онъ самъ сказалъ: потопъ будетъ, то и тогда не смѣй мѣшать.
Принцъ, понимая все важное значеніе своего дѣла, смѣло пошелъ далѣе и приблизился къ двери кабинета. Оттуда долетали до него звуки какого-то Allegro и топанье въ тактъ каблукомъ по паркету.
Жоржъ попробовалъ дверь, она была заперта на ключъ. Онъ сталъ стучать, но громкая музыка, очевидно, заглушала его постукиваніе. Принцъ началъ вертѣть ручку двери, музыка продолжалась.
— Ваше величество! закричалъ Жоржъ громко, на сколько могъ собрать силы и духа въ своей тощей груди.
Отвѣта не было, и музыка продолжалась.
— Ваше величество! еще два или три раза прокричалъ Жоржъ, задохся и, стоя передъ запертою дверью, даже носъ опустилъ.
Постоявъ мгновеніе, принцъ рѣшился и началъ стучать кулаками въ дверь. Нарцисъ, выглядывавшій черезъ комнату изъ-за занавѣски на дѣйствія принца, снова оскаливалъ свои зубы смѣялся своими толстыми негрскими губами и думалъ:
«Ну, погоди, дастъ онъ тебѣ!»
Дѣйствительно, черезъ мгновеніе дверь сразу отворилась настежъ, оттолкнутая сердитымъ движеніемъ, и чуть не треснула Жоржа въ лобъ.
На порогѣ появился государь, блѣдный, съ поднятымъ смычкомъ, какъ если бы онъ собирался хлестнуть того, кто смѣлъ нарушать его занятія.
— Was wolleu Sie?! визгливо воскликнулъ, какъ всегда, по-нѣмецки Петръ Ѳедоровичъ. — Вы видите, вы знаете, заперто. Что вамъ?
— Ваше величество, извините, смутился принцъ, боясь познакомиться ближе со смычкомъ. — Но тутъ важнѣйшее дѣло, вотъ письмо, въ которомъ до вашего свѣдѣнія доводятъ…
— Письмо! Изъ-за письма вы… воскликнулъ государь.
— Но тутъ заговоръ, васъ убить хотятъ! закричалъ Жоржъ съ такимъ отчаяніемъ, что даже Нарцисъ выбѣжалъ изъ засады и перепугался чуть не на смерть.
Петръ Ѳедоровичъ, нѣсколько успокоившись. медленнымъ движеніемъ взялъ письмо тою же рукой, въ которой былъ смычекъ, повернулъ его два раза, покачалъ головою и выговорилъ:
— Мерзавцы, проклятый народъ! Ужь это десятое, коль не двѣнадцатое; кабы мнѣ хотъ одинъ изъ нихъ попался.
— Тутъ, кажется, всѣ названы, произнесъ Жоржъ.
— Кто названы? Заговорщики, такъ я ихъ всѣхъ наизусть выучилъ! A доносители, мерзавцы, себя не называютъ. Ихъ бы я перебралъ всѣхъ. Какіе нравы, какіе люди! Администраторовъ нѣтъ, командировъ нѣтъ, солдатъ нѣтъ, духовенства нѣтъ, никого нѣтъ! закричалъ государь. — Понимаете вы, никого въ государствѣ нѣтъ. A доносители есть! Доносчиковъ полонъ Петербургъ! И какіе доносчики: артисты, виртуозы!
Жоржъ стоялъ, изображая статую изумленія. Нарцисъ стоялъ за Жоржемъ, какъ-то скорчившись, вытянувъ черную, длинную шею впередъ, распустя толстыя губы. Онъ, не сморгнувъ, глядѣлъ на государя, внѣ себя кричавшаго съ порога:
— Но послушайте, дядюшка, кончилъ государь спокойно, прошу васъ, отнынѣ и навсегда не безпокоить меня, когда я занятъ дѣломъ, подобнаго рода письмами. Даже если вы завтра получите доносъ въ аршинъ величиною, съ самой страшной надписью, то и тогда прошу васъ сжечь его въ каминѣ, а ко мнѣ съ пустяками не приставать. Вамъ это въ диковину, а я вамъ говорю, что я цѣлый мѣсяцъ живу въ Ораніенбаумѣ подъ этими доносами, какъ подъ перекрестнымъ огнемъ въ пылу сраженія.
Государь снова стихнулъ, обернулся къ Нарцису и прибавилъ:
— A ты, черный чертъ, если еще кого допустишь до моихъ дверей, то черезъ часъ сядешь въ бричку и поѣдешь въ Сибирь! A послѣ твоей Африки, тамъ тебѣ покажется нѣсколько свѣжо.
И при этомъ государь уже добродушно улыбнулся и заперъ дверь. Жоржъ развелъ руками, повернулся и такъ, съ разведенными руками, прошелъ чрезъ весь дворецъ на свою половину.
На другой день вечеромъ была назначена репетиція квартета. Государь заранѣе позволилъ ближайшимъ лицамъ пріѣхать чтобы критиковать и подавать совѣты.
Одна изъ маленькихъ залъ была освѣщена, а на срединѣ разставлены пюпитры и государь, какъ ребенокъ, суетился, самъ поправлялъ все и замѣчалъ, что было не въ исправности.
Гостей пріѣхало изъ столицы человѣкъ двадцать, помимо тѣхъ, которые жили въ Ораніенбаумѣ. Конечно, для нихъ не было ничего интереснаго въ этомъ квартетѣ, который имъ пришлось бы еще другой разъ прослушать въ Петровъ день. Но не пріѣхать на приглашеніе государя теперь было гораздо опаснѣе, нежели отсутствовать на большомъ выходѣ или на большомъ придворномъ балѣ. Это былъ праздникъ для самолюбія государя-артиста и отсутствующій показалъ бы свое презрѣніе къ таланту монарха. A это, конечно, могло бы ему не пройти даромъ.
Выборъ участниковъ квартета доказывалъ, какъ нельзя болѣе, на сколько увлекался государь, когда запоемъ отдавался музыкѣ. Квартетъ состоялъ изъ фаворита Гудовича, съ которымъ онъ былъ за послѣдніе дни крайне рѣзокъ и придирчивъ; изъ какого-то сморщеннаго, какъ грибъ, съ отталкивающей физіономіей, старика шведа, когда-то найденнаго въ Петербургѣ именно ради этихъ концертовъ съ государемъ. Старикъ, конечно, былъ замѣчательный скрипачъ, но все-таки его никто, помимо Петра Ѳедоровича, никогда бы не рѣшился допустить до себя. Старикъ шведъ, отчасти грязно одѣтый, съ какими-то красными крючковатыми руками, въ какомъ-то нелѣпомъ одѣяніи изъ коричневаго полинялаго бархата, съ какой-то пелериной на плечахъ, съ какимъ-то хвостомъ замасленнымъ сзади, былъ похожъ на невѣдомую хищную птицу и, конечно, не европейскую, а развѣ австралійскую.
Но этого было мало. Нужна была віолончель. A лучше всѣхъ игралъ на віолончели и даже особенно любилъ играть тотъ квартетъ, который былъ выбранъ теперь государемъ, не кто иной, какъ Григорій Николаевичъ Тепловъ. Опять таки ненавистное лицо государю.
Но государь-артистъ будто не имѣлъ ничего общаго съ государемъ-монархомъ. Музыка могла примирить его, хотя мимолетно, со всякимъ. И онъ самъ, за нѣсколько дней, написалъ письмо, прося злѣйшаго врага своего обрадовать его участіемъ въ квартетѣ. Тепловъ, конечно, не замедлилъ отвѣчать согласіемъ и благодарностью за предложенную честь. Объяснивъ Орловымъ, что онъ будетъ участвовать въ концертѣ, онъ предупредилъ ихъ не удивляться и, чего добраго, не сомнѣваться, что онъ, разыгрывая совершенно иную преступную музыку въ оркестрѣ заговорщиковъ на сходкахъ Орловыхъ, ѣдетъ разыгрывать квартетъ въ Ораніенбаумъ.
Около восьми часовъ вечера гости были въ сборѣ. Музыканты садились на мѣста, и государь, не только довольный, но счастливый, съ сіяющимъ лицомъ, добрый, ласковый, предупредительный со всѣми, былъ, казалось, теперь готовъ обнять каждаго, хотя бы злѣйшаго врага.
Онъ любезно разговаривалъ и съ австралійской птицей, и съ Тепловымъ. Голосъ его звучалъ такимъ дѣтскимъ довольствомъ и такимъ дѣтскимъ добродушіемъ, что если бы явился сюда на одно мгновеніе посторонній человѣкъ, не знающій ничего объ императорѣ Петрѣ III и объ его самодержавствѣ, то этотъ человѣкъ унесъ бы воспоминаніе, что видѣлъ однажды олицетвореніе самого добра, искренности, наивности и мягкосердія.
Музыка началась. У всѣхъ трехъ партнеровъ этого добродушнѣйшаго монарха-артиста сердце щемило. Каждый изъ трехъ зналъ навѣрное, что если совретъ хотя на іоту и собьетъ меломана-монарха, то этотъ добродушнѣйшій человѣкъ Богъ вѣсть что скажетъ при всѣхъ. Болѣе всѣхъ, конечно, боялся Тепловъ. Онъ уже не въ первый разъ игралъ съ государемъ и зналъ, что иногда случалось изъ-за ошибки, часто даже собственной ошибки государя. Но Тепловъ былъ слишкомъ искусный музыкантъ, чтобы соврать въ квартетѣ, который зналъ вдобавокъ наизусть уже лѣтъ шесть.
Менѣе всѣхъ боялась австралійская птица, т. е. старикъ шведъ, хотя и ему давно объяснили, что онъ въ случаѣ чего можетъ послѣ концерта улетѣть изъ Петербурга, если не въ далекія страны, то на родину, а это вовсе не соотвѣтствовало его намѣреніямъ и семейнымъ дѣламъ.
Квартетъ былъ страшно великъ и длился безъ конца при мертвой тишинѣ публики. Но вся эта публика видимо относилась совершенно безучастно къ музыкѣ. Приказали пріѣхать! Ну, и пріѣхали! A приказать слушать, по счастью, нельзя!..
