— Десять дней! — воскликнул я. — А чем же вы питались?
— Как чем? Я ел лошадиное мясо, значит, ха-ха, у меня были квартира и стол, как вы это называете. Но, разумеется, у меня хватило ума есть ноги, поскольку в туловище я жил. Вокруг валялось много убитых, и я собрал все их фляги с водой, — стало быть, у меня было все, чего ни пожелаешь. На одиннадцатый день мимо проезжал патруль легкой кавалерии, и все кончилось благополучно.
В подобных разговорах, приводить которые я не считаю нужным, он давал некоторое понятие о самом себе и проливал свет на свое прошлое. Впрочем, приближался день, когда мы узнали о нем все, а как это случилось, — я попытаюсь теперь рассказать.
Зима была холодная, но в марте показались первые признаки весны, целую неделю светило солнце и ветер дул с юга. Седьмого числа должен был приехать из Эдинбурга Джим Хорскрофт, потому что, хотя занятия закончились первого, ему еще предстояло сдать экзамены. Шестого мы с Эди гуляли по морскому берегу, и я не говорил ни о чем другом, как только о моем друге, потому что на самом деле в то время, кроме него, у меня не было друга одних со мной лет. Эди больше молчала, что случалось с ней редко, и с улыбкой выслушивала все, что я говорил.
— Бедняжка Джим! — сказала она раз или два про себя. — Бедняжка Джим!
— А если он выдержит экзамен, — сказал я, — то, конечно, он откроет практику, будет жить отдельно от отца, а мы потеряем нашу Эди.
Я старался говорить об этом в шутливом и веселом тоне, но слова не шли у меня с языка.
— Бедняжка Джим! — сноса повторила она, и при этом слезы навернулись ей на глаза. — И Джек тоже бедняжка! — прибавила она, всовывая свою руку в мою. — Ведь и вы когда-то немножко любили меня, не правда ли, Джек? О, какой там на море хорошенький кораблик!
В море показался катер приблизительно в тридцать тонн водоизмещением, очень быстрый на ходу, судя но уклону мачт и очертаниям кормы. Он шел с юга под кливером, фок-зейлем и гротом; но как раз, когда мы смотрели на него, все его белые паруса свернулись подобно крыльям чайки, и мы видели, как расплескалась вода от якоря, пущенного прямо под бушпритом. Катер был менее чем в четверти мили от берега, — так близко, что я мог разглядеть высокого человека в остроконечной шапочке, который стоял на палубе, приложив к глазу подзорную трубу, которой он водил взад-вперед, осматривая берег.
— Что им здесь нужно? — спросила Эди.
— Это богатые англичане из Лондона, — отвечал я, потому что мы, жители пограничных графств, всегда давали такое объяснение тому, чего не могли понять. Около часу мы смотрели на это великолепное судно, а затем, так как солнце зашло за тучу и стало холодно, вернулись в Вест-Инч.
Если подходить к ферме с фасада, нужно пройти через сад, в котором очень мало деревьев, и из него можно выйти через калитку на большую дорогу; это та самая калитка, у которой мы стояли в ту ночь, когда горели сигнальные огни и Вальтер Скотт проехал мимо в Эдинбург. Направо от калитки, со стороны сада, был грот, устроенный, как говорили, много лет тому назад матерью моего отца. Она сложила его из ноздреватых камней и морских раковин, а в трещинах выросли мох и папоротники. Когда мы вошли в калитку, первое, что бросилось мне в глаза, была эта груда камней: на самой ее вершине белело засунутое в трещину письмо. Я шагнул было вперед, чтобы посмотреть, что это за письмо, но Эди опередила меня и, вытащив его из трещины, сунула себе в карман.
— Это мне, — сказала она со смехом.
Я остановился и так посмотрел на нее, что она перестала смеяться.
— От кого это, Эди? — спросил я.
Она надула губы и ничего не ответила.
— От кого это? — закричал я. — Неужели вы так же изменили Джиму, как изменили мне?
— Какой вы грубый, Джек! — воскликнула она. — Кто дал вам право вмешиваться в дела, которые вас не касаются?
— Это письмо может быть только от одного человека! — воскликнул я. — От Делаппа.
— А что, если вы угадали, Джек?
Хладнокровие этой женщины удивляло и в то же время бесило меня.
— Вы признаетесь в этом! — закричал я. — Неужели же у вас совсем нет никакого стыда?
— А почему я не могу получать писем от этого джентльмена?
— Потому что это позорно.
— А почему это позорно?
— Потому что он — чужой вам человек.
— Напротив, — отвечала она, — он мой муж.
Глава девятая
Что произошло в Вест-Инче
Я отлично помню эту минуту. Я слыхал от других, что от сильного, неожиданного удара иногда притупляются чувства. Со мной было не так. Наоборот, я видел, слышал и соображал гораздо отчетливее, чем прежде. Я помню, что мне бросился в глаза выпуклый кусочек мрамора, величиной с мою ладонь, который был вставлен в один из серых камней грота, и я даже полюбовался его жилками нежного цвета, но, должно быть, у меня был какой-то особенный взгляд, потому что кузина Эди вскрикнула и побежала в дом. Я вошел за ней и постучал в окошко ее комнаты, так как видел, что она там.
— Уходите, Джек, уходите! — закричала она. — Вы будете меня бранить! Я не хочу, чтобы меня бранили! Я не отворю окна! Уходите!
Но я продолжал стучать.
— Мне нужно переговорить с вами.
— О чем? — спросила она, подняв окно на три дюйма. — Как только вы начнете браниться, я закрою окно.
— Вы в самом деле вышли замуж, Эди?
— Да, я вышла замуж.
— Кто вас венчал?
— Патер Бреннан в римско-католической церкви, в Бервике.
— Но ведь вы — пресвитерианка?
— Он хотел, чтобы мы венчались в католической церкви.
— Когда это было?
— В среду на прошлой неделе.
Тут я вспомнил, что в этот день она уезжала в Бервик, а Делапп отправился на дальнюю прогулку и, по его словам, гулял между холмами.
— А как же Джим?
— О, Джим простит мне это!
— Вы разобьете ему сердце и искалечите его жизнь.
— Нет-нет, он простит мне.
— Он убьет Делаппа! О Эди, как вы могли навлечь на нас такой позор и несчастье?
— Ах, вы начинаете браниться! — воскликнула она и закрыла окно.
Я подождал некоторое время и затем опять постучал — мне нужно было расспросить ее о многом; но она ничего не отвечала, и мне казалось, что я слышу ее рыдания. Наконец я оставил это и хотел было войти в дом, потому что почти совсем стемнело, но тут услыхал, как стукнула калитка. Это пришел сам Делапп.
Когда он шел по дорожке, то мне показалось, что он или сошел с ума, или пьян.
Он приплясывал, щелкал пальцами, а глаза его блестели, как блуждающие огни.
— Voltigeurs! — закричал он. — Voltigeurs de la Garde! — точно так же, как кричал тогда, когда лежал в беспамятстве, а затем вдруг воскликнул: — En avant, en avant![10]
Он шел к дому, махая над головой тростью. Он сразу остановился, когда увидел, что я смотрю на него, и, надо думать, ему сделалось стыдно.
— Эй, Джек! — закричал он. — А я думал, что тут никого нет. Я нынче в самом веселом настроении, как говорите вы, англичане.
— Оно и видно, — сказал я напрямик, по своему обыкновению, — только зря вы так веселитесь: ведь мой друг, Джим Хорскрофт, вернется завтра домой.
— А, завтра? Но я не понимаю, отчего же мне не веселиться?
— Потому что, насколько я его знаю, он убьет вас.
— Та, та, та! — воскликнул Делапп. — Я вижу, вам известно, что мы обвенчались. Вам об этом сказала Эди. Джим может делать, что ему угодно.
— Хорошо вы отплатили нам за то, что мы приняли вас к себе!
— Мой добрый друг, — сказал он, — я действительно хорошо отплатил вам, как вы говорите. Я женился на Эди потому, что она не годится для здешней жизни; благодаря этому браку вы через меня породнились с благородной фамилией. Однако нынче вечером мне нужно написать несколько писем, а об остальном мы можем переговорить завтра, когда приедет ваш друг Джим.
И с этими словами он подошел к двери.
— Так вот кого вы поджидали в сторожевой башне! — крикнул я ему вслед, потому что мне вдруг все сделалось ясно.
— Ну, Джек, вы становитесь грубы, — сказал он насмешливым тоном. Через минуту я услыхал, что он затворил дверь в своей комнате и щелкнул ключом.
Я подумал, что больше уже не увижусь с ним в этот день, но через несколько минут после этого он пришел в кухню, где я сидел вместе со стариками.
— Мадам, — сказал он с поклоном, приложа руку к сердцу, по своему смешному обыкновению, — вы были очень добры ко мне, и воспоминание об этом я навсегда сохраню в своем сердце. Я даже не воображал себе, что буду так счастлив в этой тихой деревне. Прошу вас принять от меня на память эту вещицу, которую я считаю за честь поднести вам, а также и вы, сэр, примите от меня небольшой подарок.
Он положил два маленьких бумажных свертка перед стариками, которые сидели, опершись на локти, и затем, отвесив три поклона матери, вышел из комнаты.
Одним из его подарков оказалась брошка с зеленым камнем посередине, окруженным блестящими белыми камушками, которых было около дюжины. Мы никогда не видели ничего подобного и даже не знали, как такие штуки называются. Но потом нам сказали в Бервике, что большой камень называется изумрудом, а маленькие — бриллиантами, и что они стоят дороже всех ягнят, которые родились у нас этой весной. Много лет прошло с тех пор, как умерла моя дорогая мать, но эта брошка блестит на шее моей старшей дочери, когда она идет в гости, и всякий раз, глядя на нее, я вижу перед собой длинный худой нос и кошачьи усы человека, который когда-то жил у нас в Вест-Инче. Что касается отца, то он получил в подарок прекрасные золотые часы и к ним два футляра, и теперь сидел с гордым видом, держа их на ладони и прислушиваясь к тиканью. Трудно сказать, кто был больше доволен, мать или отец, и они только и говорили, что о подарках Делаппа.
