— Ехать? — вздрогнул Акинфий. — Да, да, сейчас… — Он отшвырнул нож и невидящими глазами уставился на пламя свечи. — А то давай вовсе уедем отсюда, Марья. Куда захотим! Хоть за границу! Все брошу, от всего отрекусь, вдвоем жить будем. Пропади оно все пропадом — заводы, железо, пушки с якорями! Мы любить друг друга будем, Марья!
— Нет, Акинфушка… — Марья грустно покачала головой. — Бог тебя пе для любви создал. Ты без свово дела в одночасье засохнешь.
Акинфий молчал угнетенно, пальцами тер, ощупывал золотого божка, добытого когда-то в пещере.
— Что ж нам делать с тобой, Марьюшка? Как быть дальше?
Она нежно ладонями огладила его лицо, глаза были полны печальной любви:
— Живи, покудова живется, Акинфушка… Господь надоумит…
Евдокия долго стучалась в дом к приказчику Кроту. Наконец он отворил дверь и ахнул:
— Хозяйка-а? Ужель стряслось чего?
Оттолкнув Крота, Евдокия вошла в дом, широко перекрестилась на образ и вдруг рухнула перед Кротом на колени, взвыла:
— Убей ее, Христом-богом тебя молю! Убей разлучницу окаянную! Всю мою жизнь она изломала, змея подколодная! Я тебе денег дам. Сколь захочешь! Сама рабой твоей буду до гроба, только убей ее!
Страшно было смотреть на обезумевшую женщину, полуодетую, с распущенными волосами. Она ударилась всем телом об пол, стала биться головой, вскрикивала исступленно:
— И его убей, мучителя проклятого! Изменщика подлого!
— А ну как услышит кто? Ить мне первому башки не сносить, — склонился над ней Крот.
— Никто не узнает! — Евдокия вскочила глянула на него дикими глазами. — С умом только надо к делу подступиться, а уж после озолочу тебя. Хозяином на Урале будешь! Заместо Акинфня! Я тебя научу, ты только с силами соберись!
Вечером на порубки, где работали углежоги, прискакал Крот со стражником Игнахой, молодым, откормленным малым. Крот нагайкой поманил к себе Платона:
— Собирай манатки и айда с нами!
— Куда? — удивился Платон.
— С энтого дня на руднике будешь, собирайся!
— А сын Никита?
— И Никиту с собой прихватывай. Заработок поболе будет.
— Никита-а! — сложив ладони у рта, закричал Платон.
От огромной, дымящейся углежогной кучи к ним бежал желтоволосый длинноногий парень.
Следующим вечером, темным и дождливым, Крот провожал стражника Игнаху. Тот уже сидел в седле, нахлобучив мохнатую шапку на брови, придерживая нетерпеливого копя.
— Прямиком в Санкт-Питербурх! В кабаки да трактиры не заглядывай, опосля набражничаешься. Письмо доставь во дворец, герцогу Бирону в собственные руки. Только ему и боле никому, слышь, Игнаха? Гляди, — ежели что не так, подыхать тебе в руднике в кандалах.
— Не пужай. Сделаю все, как надо.
— С богом тады! — Крот хлопнул ладонью по крупу коня и перекрестился, глядя вслед всаднику, растворявшемуся в мутном, слякотном тумане.
В горнице мастера Гудилина степенно пили чай. Фома Петрович Гудилин и швед Улаф Стренберг восседали друг против друга, с шумом тянули с блюдечек. Стренберг еще поспевал между глотками потягивать свою трубочку.
— У нас, между прочим, при царе Иване Грошом за такое вот баловство ноздри рвали и лбы клеймили, — поморщился Гудилин.
— Царь Петр тоже курил, — возразил Стренберг.
— Видала? — глянул на жену Гудилин. — Чуть что, сразу на Петра Лексеича кивает! Ладно, бог с тобой, дыми! Вон вареньица лучше голубичного спробуй.
— Ошен вкусно, — попробовав, улыбался Стренберг. — Карашо…
— В вашей паршивой Швеции небось такого не сдали.
— Швеция не есть паршивый, — нахмурился Стренберг. — Швеция есть самый прекрасный.
— Не слушай ты его, батюшка, — жена Гудилина, дородная, рыхлая женщина, поклонилась Стренбергу. — Он ить как репей ко всем цепляется. Ешь-пей на здоровье!
Кроме них, за столом еще были дочь Гудилина Глаша и сын Стренберга Иоганн. Сидели в напряженной неподвижности, стараясь не смотреть друг на друга.
— И какая такая нуждишка тебя в мой дом привела, Улафа Карлыч, даже интересно знать? — отмахнувшись от жены, спросил Гудилин.
— Ты сам ошен карашо знаешь, — улыбнулся Стренберг.
— Нет, не знаю.
— Я пришел просит рука тфой дочь Глаша за мой сын Иоганн.
— Что-о?! — Гудилин даже закашлялся. — Чтоб такую красавицу за твово Иогашку? Да ты никак белены объелся, Улафа Карлыч?
— Я не ел никакой белены, — нахмурился Стренберг.
— Чтоб мою Глашку, — Гудилин тыкал дочь в бок корявым пальцем, — чтоб вот эту вот Василису Прекрасную?!. Та-ак! Эт-то что ж получается? Сперва татары с турками нам кровь портили, а теперича вы принялись!
— Уймись ты, черт бешеный, — урезонивала Гудилина жена.
Стренберг поднялся с оскорбленным лицом. Трубка дергалась в зубах.
— Ты… ошен злой человек!
— Видали, я злой, а он доброта ангельская! Ты сперва железо плавить научись, а после сватайся!
— Мой железо всегда был лутше, чем тфой!
— Ах ты чухна белоглазая! — Гудилин оскорбился смертельно. — Да на моем железе сам Никита Демидов соболиное клеймо ставил! Я железо лил, когда ты ишшо сопли на кулак наматывал! Во-он из мово дома! Не то я тебе сей момент вторую Полтаву учиню!
Улаф Стренберг вышел из дома Гудилина с надменным видом, пыхтя трубкой.
Светлейший герцог Бирон был высок, румян, ладен. На бирюзовом кафтане с золотыми пуговицами алмазная орденская звезда. Герцог пил кофе, не забывал подливать из хрустального молочника в блюдечко рыжему пушистому коту в голубой шелковой попонке. Кот завтракал тут же, на герцогском рабочем столе.
— Какие деньги, генерал? — Герцог, вытягивал красные, чувственные губы трубочкой, дул на кофе. — Мы бедны, как церковные крысы.
— И все же, светлейший герцог, — почтительно, но настойчиво говорил Татищев, — нужно всемерно усилить казенные заводы. Ведь на казенные-то от Демидова не бегут, а с казенных — случается…
— Да, да, да… — огорченно покачал головой Бирон. — Побеги — это ужас. Но, скажу по секрету, генерал, — Бирон понизил голос до шепота, — в бегах чуть не три миллиона наших подданных. Оттого и денег нет. А тут еще этот Демидов смеет утаивать пошлину! — Бирон пристукнул ладонью по столу. — Ты, генерал, составь на мое имя бумагу: сколько у него заводов, сколько пошлина… Отметь особо, какой доход дают кабаки в его владениях…
— У него нет кабаков.
— Как это? — изумился Бирон.
Татищев пожал плечами.
— И в этом одно из немногих достоинств его нахожу.
— Да ты в своем уме, генерал! — Бирон резко поднялся. — Отсутствие кабаков есть великий ущерб казне ее величества!..
Распахнулась дверь, на пороге встал адъютант.
Бирон вопросительно посмотрел на него. Адъютант прошел к окну, приоткрыл шелковую штору — Бирон понял, подошел, глянул вниз — возле караульного солдата стоял стражник Игнаха.
Ночь они опять провели в таежной сторожке. Акинфий сидел на корточках перед печкой, задумчиво смотрел на разгулявшееся пламя, говорил:
— Беды наши, Марьюшка, в том, что никак не дают на Руси развернуться заводскому человеку. Помер царь Петр, так и пошло все обратно через пень колоду… Нонешняя-то государыня больше про балы да наряды думает. Немцев при дворе развелось, людишек каких-то воровских видимо-невидимо.
— А ты разве не воруешь? — просто спросила Марья.
— Для дела приходится, новые заводы ладить, рудники копать, уголь жечь — ох, сколь много денег надобно! — Акинфий подложил в печь полено, невесело усмехнулся: — Веришь ли, я третью часть прошлогоднего дохода на взятки да на подачки роздал.
— Не шибко обеднял, поди?
— Не об том речь, Марья, не об то-ом! — в голосе Акинфия зазвучала горькая досада. — Если б я только о наживе думал, я бы… Э-эх, да что там! И ты меня не понимаешь.
— Поди ко мне, — шепотом позвала Марья.
Акинфий подсел к нем. Они обнялись.
— Берег я тебя в Туле-то, — улыбнулся Акинфий, — не трогал… А ты вон угольщику какому-то досталась. Нешто справедливо?
— Да я не угольщику, — вздохнула Марья. — Меня беглые снасильничали, Акиша… Которые от тебя бежали.
Акинфий задохнулся.
— Вот так… Зло, Акинфушка, кругом зло от тебя исходит. Почему так, я и сама не знаю. — Она целовала его, гладила, ерошила волосы.
— Ах, Марья, Марья… — мотал головой Акинфий. — Бедная ты моя…
Гудело пламя в печи, синяя ночь заглядывала в маленькое оконце, время от времени подвывали волки.
И вновь в предрассветной мгле скакал через спящую слободу одинокий всадник с женщиной, сидящей перед ним и закутанной в покрывало. Остановил коня возле покосившейся хибары, осторожно опустил женщину на землю, нагнулся, поцеловал.
— С тобой побыл, будто живой воды испил, Марьюшка… — улыбнулся Акинфий, и глаза его молодо блестели.
