Александр Бабчинецкий - Предтеча. Роман

Поднявшаяся детвора шумно позавтракала и уже через некоторое время сопровождала взрослых на жатву. Из ближних домов выходили люди, они приветствовали Богдана и Горяну, желали им обильного урожая и всего наилучшего. Хозяева благодарили соседей и знакомых. По дороге лился гудящий человеческий поток, он постепенно редел расходившимися по полям людьми.

За работу принялись сразу, Богдан с Вокшей косили. Только последний обходил косогоры и прочие неровности. Дядька подправлял сам, но шёл наравне с племянником. Его плечистая и загорелая спина монотонно двигалась в такт со взмахом рук. Следом шли дети, они подбирали срезанные стебли жита, а Горяна вязала и ставила снопы. Вокша уже основательно подзабыл косарное ремесло. Поэтому быстро натрудил руки, надсадил поясницу и плечи и не работал, а мучился. Так продолжалось до полудня, но после полдника словно обрёл второе дыхание. Вернулась наконец сноровка!

Только теперь вдруг увидел поодаль работавших соседей. У них косили тоже двое, но и снопили двое. Рядом с пожилой женщиной работала молодайка. Споро шло дело. Вокша силился определить – баба то или девка: уж очень молодо выглядела.

Приближалось время обеда. Шустрые мальцы загодя надёргали колючих и осклизлых ершей да немного карасей, приготовили двойную уху. Тем временем Богдан и Вокша кончили косьбу и уселись под сенью орешника. Вот тут-то Вокша и разглядел как следует соседку, которая ещё продолжала трудиться, несмотря на палящие лучи знойного солнца.

– Баба и есть, – подтвердила подозрение племянника Горяна. – Любава это, племянница Евфимия.

– Похоже, греческой веры он? – полюбопытствовал Вокша.

– Да, – вмешался Богдан, принимая от жены кусок хлеба и миску с наваристым хлёбовом. – В миру Нелюбом зовут, крещёный и есть.

– Жили здесь два брата – Мизгирь и Нелюб, – продолжила повествование тётушка. – Откуда они пришли – неведомо. Только открыли тут бойкую торговлю, товара у них всегда имелось в изобилии. Работали конечно в поте лица, за что и привечали их в народе. А ещё нищим да бедным не отказывали, и удача их не сторонилась. Мизгирь вскоре женился, а Нелюб исчез. Долго он где-то пропадал. У брата уж дочь родилась, подросла да заневестилась. И жених подвернулся ладный. Вено заплатил богатое. Как и положено, увёз Любаву в лес, к заветному дубу, объехал его три раза, а после пированье устроили. Угощенье всем предлагали, не скупились, даже прохожих и странников оделяли. Но, видать, таил Мизгирь что-то страшное. А тут сразу после свадьбы монах незнамый невесть откуда, а может, и нарочно явился. Побыл недолго, с день, с зарёю ушёл. Согрубил ли Мизгирь перед ним, только стали люди примечать, будто хиреет он день ото дня всё более. Думали, уж сглазил кто. Зазвали доку54, чтобы отвратить порчу, тот померекал, да так ничего не получилось. А когда стал больной помирать, то супружнице наказ дал, что ежели явится брат, пусть примет веру греческую, а тогда женится на овдовевшей. И та вкупе с дочкой и зятем окрестятся. Так всё и случилось. Токмо пришёл Нелюб, то сразу на Мизгирёвой бабе женился, после все крещение приняли, тут и дитя заодно, которое Любава родила. Прошло так года три, сын Любавы уж вовсю гуторил. Заболел мальчонка: стень – сухотка прилипла. Пригласили знахаря, по его совету понесли дитя в лес и положили в промежуток раздвоенного дерева на сутки, сорочку на ветвь повесили. Целый день мать с отцом и бабкой следили за муками ребятёнка, дольше не вытерпели. Вынули его из места окаянного и обошли вкруг дерева трижды девять раз. Принесли домой, собрали воду из болота, озера, реки и колодца, стали купать в ней, а дитя кричит. Отец с матерью от жалости горюют.

Стали обсыпать золою из семи печей, мальчик совсем криком изошёл. Призвали знахаря, а тот говорит, будто для ребёнка верная смертушка грядёт. Отец с горя чуть умом не двинулся, но разъярился так, что хватил знахаря по голове чем попадя, тот в одночасье и помре. А после и убивец повесился. И только произошло это, стали после золы мальчика купать, а он возьми да засни. И ведь выздоровел! Мужика сразу земле предали, да и знахаря сжигать не стали. Вот так и оказалась Любава вдовицею. Евфимия тятькою и не кличет, когда по имени, когда дядюшкой, а он её – дочкою. И, может, горя обилие тут повинно, только стала будто Любава с мужиками тайно гулять.

– Оно и понятно, – снова вмешался Богдан. – Баба молодая, мужика познала, а тут внезапно без должного внимания осталась. А красивой бабе без догляда ну никак не можно. Она, как молоко без прохлады, зело портится быстро. А Любава и раньше до мужика шибко баска была. Глазищи зелёные поставит, токмо бровью поведёт, а его ажно в дрожь бросает, хороша, слова не иму.

– Да будет тебе потаскуху-то расписывать, – остепенила Горяна. – Срамно ведь, не вьюношь, поди, семеро по лавкам, а он туда же – юбку разрисовывать, будто девку красную. Все вы, аки кобели блудливые, до сучки похотливой. Иди, на жатву пора, все уж снова в работе.

Поднялись скоро и опять принялись за дело. Рассказ родственников запал Вокше в душу. Теперь он ежели и думал чём-либо, постоянно возвращался мыслями к Любаве. И виделась она ему часто. Только он глаза прикроет, а она уж тут, перед ним стоит и зовёт, белой ручкой манит.

Княгиня с сожалением покинула гостеприимный дом боярина: глянулся ей хлебосольный хозяин. А он с некоторым страхом и скрытой радостью провожал нежданную гостью. Потревожила – таки, возмутила притихший омут. Застоялась тишина на подворье, вольготно ей тут было разгуляться. Взашей прогнали.

С утра прислуга и челядь почувствовали, что появление правительницы резко изменит их спокойное житьё.

Приехавшая колымага устало скрипнула плохо смазанными осями. На землю ступила нога, обутая в сафьяновый сапог. Пальцы с нанизанными на них перстнями схватились за докладчик55 и призывно ударили несколько раз, но поблизости никого не оказалось. Тугар находился на заднем дворе. Кто-то из слуг прибывшего приналёг на верею56, другой громко стучал кулаком по доскам. Наконец один из холопов боярина услышал сигналы посетителей. Сразу доложили хозяину дома. Он сам вышел встречать гостей. Боярин Седеслав представлял ближайшее окружение княгини. Несмотря на тепло одел епанчу, на голове – горлатная шапка. Пот ручьём тёк по лицу.

– Милости прошу, гости дорогие! – громко возвестил Тугар, приглашая боярина в дом, и сразу отдавал приказы подбегавшим слугам.

Седеслав вошёл, поднялся до сеней с холопом, а в горницу ступил один. И сразу испросил холодного квасу. Тугар распорядился, а тем временем усадил боярина за стол. Тот от угощения отказался, но когда ему принесли почти полную братину охлаждённого питья с мёдом, пил с наслаждением, под конец крякнул, вытерев бороду и усы.

Хозяин дома, не мешкая, расспросил гостя о цели приезда. Седеслав поведал, что почти сразу после возвращения от Тугара, Ольга повелела подготовить с десяток судов для отплытия в Ромейскую державу.

– Часть лодей и стругов на плаву, а иные ещё в довершении. Так что велено проследить за доделками, спустить на воду и все остальные, как и должно.

– А как же провиант, питьё, снаряжение, охранная дружина?

– О первых трёх – моя забота, – недовольно произнёс Седеслав, – а что касаемо последнего, то будь добр поставить в надлежащем виде. Ольга сказала, будто ты в этом способен более всякого.

Седеслав с Тугаром ещё некоторое время обсуждали и оговаривали все тонкости подготовки посольского поезда.

Ольга желала своего отъезда и боялась его. Может, в самом деле остаться в Киеве и принять христианство здесь? Уж слишком много опасностей в пути. Княгиня нервно расхаживала по спальному покою в волнении то прижимала руки к груди, то опускала их долу или убирала за спину. Они мешали ей. Нет, так не гоже изводить себя. Сесть надо! Ольга тут же уселась в кресло подобное трону. У конунгов на Заходе такие же. Да, так намного удобнее.

Сразу явилась Гостья.

«Что же ты скажешь сыну, когда придётся сообщить об отъезде? А сделать это необходимо».

Да, несомненно. Ольга решила: если она сможет хоть как-то пояснить свою поездку в Царьград, – она едет. А ежели в голову ничего не придёт, крестится в Киеве. Может, так действительно будет лучше. Глядя на обряд правительницы, ещё больше людей приобщатся к истинной вере. И опять сомнения потрясли её чело, изводя своими доводами.

«Ой, смотри, княгиня, как бы это киевское крещение боком тебе не вышло. Как взвоют капищные деды, да возмутят языческое большинство города, а те ринутся на церкви да молельни, а после – на христианский люд да зачнут избивать его, – море крови будет на Киеве. Не гоже так, Ольга, не гоже!»