Внезапный порыв ветра, подняв столб пыли, налетел на стену дома; вот шлепнулась в окошко тяжелая дождевая капля, за ней другие, и на дерновую крышу хлынул ливень. Тёгер затворил ставни. Вспышка молнии резко осветила помещение, и Миккель увидел прозрачные старческие глаза своего отца. И в тот же миг над головами у них бабахнули с яростной силой два страшных разрыва, затем раздался громкий раскат, словно камни загремели с горы, и наконец — глухое ворчание грома.
— Глаза поберегите! — напомнил Тёгер.
При следующей молнии Нильс уже прикрывал глаза шапкой, чтобы не ослепнуть, нечаянно заглянув в разверстые небеса. Немного погодя, он молча улегся в постель. Сверкали молнии, горница озарялась жёлтым и зеленым полыхающим светом; Нильс с головой укрылся овчиной и скорчился под нею, как младенец в материнском чреве, прижав колени к подбородку. Трах-тарарах! Раздался такой оглушительный удар, словно небо обрушилось на землю.
«Неужели такой удар грома станет для меня последним звуком, который я услышу в этой жизни?» — подумал Миккель.
Тут молнии так зачастили, что сверкание продолжалось уже непрерывно, и в горнице стало светло, как днем, грохот сотрясал небо и землю со всех сторон. Плети дождя хлестали по крыше, плескались за дверью по каменному порогу, с шумом низвергались в реку.
Вдруг из кузницы раздался такой звон, точно обвалилась целая куча железа.
— Свят! Свят! — воскликнул Тёгер, вскинув седую голову, вокруг которой плясал целый рой искр, — и в тот же миг молния ударила в кузницу: они услышали как будто чудовищный сквозняк, потом что-то загрохотало, и одновременно раздавалось сухое потрескивание. Замерев, они на мгновение погрузились в непроницаемый мрак, из которого пахнуло запахом серы; Миккель, задыхаясь, ловил ртом воздух.
Тут Тёгер засветил огонь — тюк-тюк, упорно высекал он искру из огнива, пока не затеплилось пламя. Приоткрыв дверь кузницы, он заглянул в помещение: опрокинутая наковальня лежала на земле, из горна высыпались наружу угли, но пожар не занялся.
Спустя немного времени гроза начала стихать. Капли дождя поредели, сила его была на исходе. Тёгер и Миккель вышли на двор поглядеть, что делается вокруг.
Грозовая туча висела над фьордом, сизая и тяжелая. Молнии били из нее не переставая, вспенивая воду. На востоке небо прояснилось, там снова зажглись звезды. Река набухла и бурлила, кругом все было мокро, и в воздухе стоял кисловатый запах. Но выбравшись на вершину ближайшего холма, они увидели плачевное зрелище. В глаза им бросился огонь многочисленных пожаров, горело по всей округе в десятке разных мест, пламя огромных костров, торжествуя, поднималось к небесам.
— Ох! — только и выдохнул опечаленный Тёгер. Он торопливо соображал, у кого горит.
— Загорелось в Гробёлле и в Коуруме, — сказал он огорченно. Внезапно он повернулся в другую сторону и воскликнул с облегчением:
— Нет, пронесло!
Миккель поглядел в ту же сторону. Дом Йенса Сивертсена на берегу фьорда по-прежнему был цел и невредим. Миккель вспомнил Анну-Метту, и сердце его встрепенулось. Оказывается, она больше значила для его сердца, чем он предполагал.
— Вон крыша обвалилась, — пробормотал Тёгер, который уже снова повернулся в сторону горящих деревень. В том месте, куда он смотрел, пламя как раз столбом взметнулось вверх.
Туча нависла над Саллингом. При каждой вспышке можно было видеть дома и прямоугольники полей, свет был так ярок, что они различали даже составленные в зароды снопы по склонам холмов, видели белую пену прибоя. Недолго пришлось ждать, пока и там вспыхнули пожары, сверху их озарял блеск молний. Тёгер каждый раз вздрагивал, точно от боли.
— Тяжкая ночь выпала нынче для многих людей, — проговорил он, качая головой. — Пойдем поглядим, что делается с жерновами.
Там все оказалось в порядке. Вода в мельничном ручье поднялась высоко, но плотина стояла крепко. Колесо едва выступало из воды. Тёгер, вздыхая, пошел в дом. А Миккель отправился на пригорок, величавое зрелище притягивало его к себе, навевая множество мыслей.
Туча сползла на самый край неба и погромыхивала вдалеке приглушенными раскатами, молнии сверкали слабее. Куда ни глянь, со всех сторон полыхали зловещие костры пожаров.
Миккель повернулся в южную сторону и там увидел большое туманное облако, высокой стеной воздвигнувшееся в небесах. Верхний край его светился, и внутри чувствовалось какое-то странное движение; пронизанное тонкими иглами молний, оно казалось живым. Внезапно на нем проступило алое зарево, словно отблеск пожара, загоревшегося позади его толщи… И вдруг безмолвно возникло в небесной вышине видение — показался всадник, конь несся вскачь, распластав хвост по ветру, сапоги всадника высовывались носками в пустое пространство. А сзади, вздымаясь и клубясь, неудержимо катилась, затопляя воздушный простор, конская и людская волна — тысяча копий, как одно, — разом повернулась, и новые кони и копья устремились в пустоту; высыпав на открытое пространство, они то взмывали вверх, то опускались вниз, и зыбкими призраками без единого звука истаивали в глубине неба. И все новые шеренги выступали вперед, высоко вздымая свои копья, и проносились в головокружительной вышине — всадник за всадником на скачущих во весь опор конях; возникнув во весь рост, они склоняли вперед свои копья, словно колосья, стелющиеся под ветром; они спешили, им далеко еще надо было скакать. Словно пульсируя, войско то бледнело, то проблесками вновь возникало явственно перед глазами — и вот тысячи и тысячи солдат, словно брошенные из одной горсти, рассыпались, сверкая, по небу и, увеличась, стали видны во весь рост; дюжие ландскнехты в прорезных камзолах шагали в прозрачном воздухе, неся на плечах аркебузы; одетые в латы величественные полковники скакали впереди на конях, царственно уперев в ляжку начальственный жезл, а позади галопом неслись упряжки с пушками и телеги, до краев нагруженные ядрами, летели куда попало игральные кости, шли, подоткнув подол, молодые дородные бабенки… и рыскающие псы, и мародеры, и попы, и тучами — воронье! А за ними новые толпы ландскнехтов, разодетые в бархат и в перья, в щегольских башмаках, сверкая позументами, гурьбой устремляются вперед, куда глаза глядят, в неведомую даль. Высоко вскинув кудрявые головы, парят в облаках юные прапорщики, стройные, как Ганимеды, рядом с ними — сухопарые седые усачи, словно старые орлы, хмуро глядящие исподлобья. Длинной вереницей протянулось их шествие навстречу сияющим звездам, и все искатели военного счастья, все неукротимые бойцы истаяли, словно роса, в безбрежном пространстве.
Однажды в сентябре Миккель Тёгерсен рыбачил из лодки неподалеку от впадения реки во фьорд, вдруг он увидел, что к нему идет Анна-Метта; Миккель пристал к берегу, но не вышел ей навстречу, а дождался ее приближения. Она остановилась в нескольких шагах и улыбнулась ему; на голове у нее был повязан темный платочек. Миккель поздоровался, некоторое время оба молчали.
На посеревших полях сбивались в стаи перелетные птицы; воздух был удивительно прозрачен и чист. Все растения точно поблекли, преображенные этим странным светом. Казалось, будто Миккель и Анна-Метта молчали, любуясь необыкновенной погодой. Анна-Метта первая покончила с этим занятием и перешла к делу.
— Отец поручил мне, если увижу тебя, передать его просьбу, чтобы ты посмотрел ночью наши сети возле чаечьего острова. Он сегодня уехал в город. Ну, а если бы я не встретила тебя, так тоже, мол, не беда.
— Ладно, посмотрю, — сказал Миккель, не сводя глаз с Анны-Метты.
Но думал он вовсе не о сетях, поставленных Йенсом Сивертсеном, а совсем о другом. Анна-Метта уже повернулась, но помешкала, прежде чем уйти, не желая, как видно, мириться с тем, что ее так нелюбезно спровадили.
— Слышь, коли ты хочешь, давай я тебя покатаю, — выговорил, запинаясь, Миккель и попытался изобразить улыбку.
Анна-Метта не уходила и смотрела на него дружелюбно.
— Вон какой теплый вечер нынче, солнце еще не садилось, — продолжал Миккель. Он наконец поднял глаза и увидел ее лицо.
Она стояла, устремив взгляд в сторону фьорда, и Миккелю почудилось, что в глубине ее голубых глаз промелькнуло живое чувство, пробужденное воспоминанием — воспоминанием о прошлом разе.
— Я, пожалуй, не прочь, — ответила она слишком уж ласковым голосом, и снова задумалась о чем-то своем, заглядевшись на фьорд.
— Так садись, что ли! — воскликнул Миккель нетерпеливо.
Она не обратила внимания на злость, которая слышалась в его голосе, и переступила одной ногой в лодку, Миккель не успел ее поддержать, она легко вскочила к нему сама и мигом устроилась на корме. Миккель выгреб на стремнину.
Сперва они долго молчали. Анна-Метта глядела вдаль на море. Солнце почти село, разгорался закат, его отсвет заиграл на поверхности фьорда. Стояла такая тишь, что слышно было пение птиц на берегу. Анна-Метта разговаривала с Миккелем о разных обыденных вещах, он отвечал ей немногословно; лодка уже вышла из устья и медленно плыла по фьорду, подгоняемая последними толчками слабеющего течения.
