Дворянский отрок должен отличаться от крестьянина с первого взгляда, учила книга:
«Часто одного дела не повторять; на стол, на скамью или на что иное не опираться и не быть подобным деревенскому мужику, который на солнце валяется, но стоять должны прямо».
Это была книга для благородных отроков, и мужики служили в ней примером дурного поведения.
4
Советы составителей книги «Юности честное зерцало» имели практический смысл и были полезны великому князю за обеденным столом, но более важного смысла они для Порошина не имели. Зато настоящее богатство педагогических идей ему подарили великие книги Жан-Жака Руссо, выход которых пришелся на период усердных занятий Порошина наукой воспитания.
История этих книг была истинно драматичной.
Роман Руссо «Новая Элоиза», изданный в начале 1761 года, разошелся за несколько часов. Весной 1762 года появились «Общественный договор» и «Эмиль» — и на Руссо ополчились церковь и суд. Парижский парламент постановил сжечь тираж «Эмиля» и арестовать автора. Предупрежденный накануне об этом решении, Руссо успел бежать в Швейцарию. Он предполагал поселиться в городе Ивердон, расположенном в Бернском кантоне, однако этому намерению не суждено было осуществиться. Женевский совет объявил, что книги Руссо «Общественный договор» и «Эмиль» должны быть сожжены, и вслед за ним бернский совет предложил автору покинуть пределы кантона. При помощи друзей Руссо перешел из Швейцарии в графство Невшатель, находившееся в прусском королевстве, и поселился в деревне Мотье, но, как было слышно, враги и там его не оставляли в покое.
Порошин осторожно и с уважением раскрыл многострадальную книгу.
«Мы рождаемся слабыми, — прочитал он, — нам нужна сила; мы рождаемся всего лишенными, — нам нужна помощь; мы рождаемся бессмысленными, — нам нужен рассудок. Все, чего мы не имеем при рождении и без чего мы не можем обойтись, дано нам воспитанием.
Воспитание это дается нам или природою, или людьми, или вещами. Внутреннее развитие наших способностей и наших органов есть воспитание, получаемое от природы; обучение тому, как пользоваться этим развитием, есть воспитание со стороны людей; а приобретение нами собственного опыта относительно предметов, дающих нам восприятия, есть воспитание со стороны вещей…»
Порошин не очень вдумался в эти строки, потому что внимание его привлек параграф, напечатанный ниже:
«Таким образом воспитание со стороны людей — вот единственное, в котором мы сами — господа; да и тут мы только самозванные господа, ибо кто может надеяться всецело управлять речами и действиями всех тех людей, которые окружают ребенка?»
Эта мысль показалась Порошину необыкновенно верной и совершенно подходящей к его обстоятельствам. В самом деле, наследника престола окружали десятки людей, и большинство из них — воспитатель был в этом уверен — не следовало совсем подпускать к мальчику, памятуя о будущем его назначении.
«В общественном строе, — писал Руссо, — где все места намечены, каждый должен быть воспитан для своего места. Если отдельный человек, сформированный для своего места, уходит с него, то он ни на что уже не годен. Воспитание полезно лишь настолько, насколько судьба согласуется со званием родителей… В естественном строе, так как люди все равны, то общее звание их — быть человеком; а кто хорошо воспитан для этого звания, тот не может быть дурным исполнителем и в тех званиях, которые связаны с этим. Пусть предназначают моего воспитанника к тому, чтобы носить саблю, служить церкви, быть адвокатом, — мне все равно. Прежде звания родителей природа зовет его к человеческой жизни. Жить — вот ремесло, которому я хочу учить его. Выходя из моих рук, он не будет — соглашаюсь в этом — ни судьей, ни солдатом, ни священником: он будет прежде всего человеком; всем, чем должен быть человек, он сумеет быть, в случае надобности, так же хорошо, как и всякий другой, и, как бы судьба ни перемещала его с места на место, он всегда будет на своем месте…»
Порошину казалось, что Руссо выражал его собственные мысли, а может быть, целил в его воспитанника, когда он читал параграфы, посвященные привычкам тела:
«Вообще детей слишком кутают, особенно в первые годы. Скорее следовало бы приучать их к холоду, чем к теплу; сильный холод никогда не вредит им, если с ранних пор приучали к нему; но при излишнем жаре ткань их кожи, слишком еще нежная и слабая, пропуская слишком свободно испарину, доводит их этим до неизбежного истощения…
Локк, среди мужественных и разумных правил, которые он дает, впадает и в противоречия, неожиданные для мыслителя, настолько точного. Желая, чтобы дети летом купались в ледяной воде, он в то же время не хочет, чтобы они в разгоряченном состоянии пили холодную воду или ложились на землю в сыром месте. Как будто крестьянские дети выбирают посуше землю, чтобы лечь или сесть, как будто слыхано где, чтобы сырость земли повредила кому-нибудь из них. Если слушать врачей, то подумаешь, что дикари не могут двигаться от ревматизмов…»
Руссо с ожесточением опровергал неверные, на его взгляд, тезисы Локка, и Порошин восхищался его остроумием:
«Чтобы не дать детям возможности пить в разгоряченном состоянии, Локк предписывает приучать их, прежде чем пить, съедать предварительно кусок хлеба. Очень странное требование — давать ребенку есть, когда ему хочется пить; по-моему, лучше бы давать ему пить, когда ему хочется есть. Никто меня не убедит, что наши первые позывы неправильны, так что их нельзя удовлетворять, не подвергая себя опасности. Если бы это было так, то род человеческий сто раз успел бы погибнуть, прежде чем научился бы тому, что нужно делать для своего сохранения».
Как понимал Порошин, очень важны были мысли французского философа и педагога о религии. Воспитание великого князя с первых его дней велось на религиозной основе, и у него возникло множество предрассудков, которых не должен иметь просвещенный человек.
Верно писал Руссо:
«Если я хотел бы изобразить прискорбную тупость, я нарисовал бы педанта, обучающего детей катехизису. Мне возразят, что раз большинство христианских догматов суть тайны, то ожидать, пока ум человеческий станет способным постигать их, значит ожидать не того, когда ребенок станет взрослым человеком, но того, когда человек перестанет быть человеком. На это я отвечу прежде всего, что есть тайны, которые человеку невозможно не только постичь, но и представить в мысли; и я не вижу, что выигрывают, преподавая детям эти тайны, если не считать того, что их с ранних пор научают лгать.
Во что верует ребенок, исповедующий христианскую религию? Верует в то, что постигает; а он так мало постигает передаваемое ему, что если вы скажете ему противоположное, он усвоит это с такой же охотой. Вера детей и многих взрослых обусловлена местожительством. Одному говорят, что Магомет — пророк божий, и он повторяет, что Магомет — пророк божий; другому говорят, что Магомет — обманщик, и он повторяет, что Магомет — обманщик. Каждый из них утверждал бы, что утверждает другой, если бы они оказались перемещенными один на место другого.
Когда ребенок говорит, что он верует в бога, он не в бога верит, а верит Петру или Якову, которые говорят ему, что существует нечто такое, что называют богом. Он верит на манер Эврипида:
„О Зевс! Ничего ведь я о тебе не знаю, кроме имени“».
Враги просвещения обвиняли Руссо в том, что он считает равными все религии, утверждает, будто разум — единственный судья при выборе религии. Кроме того, Руссо подрывает уважение к власти и любовь народа к своим королям. Следовательно, как постановил суд Парижского парламента, Руссо — разбойник и убийца, он жаждет грабить, убивать и жечь, чтобы насытить свою злобу к людям. Архиепископ Парижский в послании к верующим называл Руссо губителем человеческого рода, бунтовщиком против государей и восклицал:
«Горе вам, горе обществу, если дети ваши будут воспитываться так, как написано в книге „Эмиль“!»
Чтение помогло Порошину глубже понять обязанности воспитателя и утвердило в мысли о том, что вверенный его попечениям наследник престола — прежде всего мальчик своего возраста, которому надобно учиться и развивать свои способности, причем в обстановке таким занятиям не очень благоприятствующей. Павел был далек от матери-императрицы и видел ее только в парадных залах, она же в его покои заходила не чаще раза в год, для поверки. Его поднимали с постели камер-лакеи, и засыпал он без материнского поцелуя, по команде дежурного офицера. Придворная жизнь вовлекала Павла в свой церемониал, она мешала ученью. Мальчик рос без товарищей, слушая рассуждения генералов и действительных тайных советников на темы, далекие от его детских интересов. Каждая прогулка была для него событием — старшие предпочитали держать его в комнатах.
