Вдруг незнакомец вздрогнул и выпрямился, прислушиваясь.
Дверь в соседнюю комнату, где завтракали будущие офицеры, была притворена, но теперь она открылась перед хорошенькой служанкой Бастьенной, которая несла на большом блюде новое кушанье.
— Цыплята а-ля Маренго! — громко объявила она.
Это блюдо было изобретено и получило свое название после блестящей победы Наполеона в Италии в бытность его первым консулом.
Приверженцы Наполеона — Мартенсар, Орсимон, Микеле де Марш и Рантвиньи, принялись горланить:
— Да здравствует император!
Остальные, чтобы не дразнить гусей, принялись смеяться… Поднялся страшный шум, ураганом вырвавшийся в общий зал.
Человек с черной бородой ударил кулаком по столу, крикнул страшное проклятие и устремил пылающий взор в соседнюю комнату.
Оттуда вышла Бастьенна, раскрасневшаяся и растрепанная, но улыбающаяся. За ее платье уцепился Рантвиньи, но он выпустил ее из руки при виде публики и вернулся на свое место за стол.
Шум замолк: рты работали со всем аппетитом двадцатилетнего возраста. В наступившей полутишине ясно слышались отдельные фразы. Молодежь тешилась своими титулами, и, несмотря на преданность некоторых Бонапарту, все делали вид, что и не помнят о недавнем еще существовании республики, а в особенности террора.
Раздавались громкие обращения:
— Вина, виконт Иммармон?
— Благодарю, маркиз Невантер.
— Не угодно ли рака, господин де Гранлис?
— Охотно, граф д’Отрем.
— Граф де Тэ, князь де Груа, — церемонно произнес Мартенсар, — оставьте, ради бога, свой мрачный вид! Ведь молоды люди бывают только раз в жизни. Кто знает, что ждет нас завтра? Выпьем же за будущее, каково бы оно ни было, и за настоящее… Вот это, конечно, сразу развеселит вас; посмотрите-ка на эти пыльные бутылки: это шамбертен, вино императора!
— Да здравствует император! — снова закричали ярые бонапартисты, и их четыре голоса звучали точно целый десяток.
При этих криках сосед Кантекора вскочил с места, оттолкнул свой стул, так что тот опрокинулся на пол, и, схватив тарелку, бросил ее со всего размаха в соседнюю комнату. Она упала как раз посреди стола, разбив четыре стакана и три блюда.
Сидевшие за столом с шумом поднялись со своих мест.
В общем зале тоже все пришло в движение.
Не обращая внимания на толпу, виновник суматохи громко крикнул:
— Тарелку бросил я! Я не могу равнодушно слышать, как сын или племянник Иммармона, д’Отрема, этих друзей генерала Фротте, погибших, как и он, под выстрелами «синих», как сыновья казненных на гильотине Новара и Невантера, изменяют своему имени, изменяют прошлому, прославляя узурпатора! Подлецы, изменники, ренегаты! Я когда-нибудь рассчитаюсь со всеми вами, а пока бросаю вам в лицо, как перчатку, свое имя, чтобы его знали все вы. Я — Бруслар, друг Кадудаля, последний из шуанов! Да здравствует король!
Последний крик затерялся в общем шуме. Мартенсар выскочил первый и бросился на Бруслара, но тот с необыкновенной силой скрутил ему руки.
Кантекор не помня себя кинулся вперед, решившись хотя бы с опасностью для жизни схватить легендарного врага Наполеона, довольный возможностью отомстить ему и за себя.
Со всех сторон бросились вперед, кто — за, кто — против Бруслара. Агенты Фуше хотели во что бы то ни стало захватить ненавистного шуана, голова которого была оценена в двадцать тысяч франков. Шпионы графов д’Артуа и Прованского сочли своим долгом защищать его. Даже среди посторонних посетителей гостиницы оказались приверженцы или противники Бруслара.
Гранлис, восхищавшийся в душе поступком шуана, был одного мнения с Иммармоном и д’Отремом; Новар, Тэ, Невантер, несмотря на оскорбление, ничего не имели против него, а четыре сторонника империи — Орсимон, Мартенсар, Микеле и Рантвиньи — были готовы сорвать голову Бруслару.
Пошли в ход кулаки, бутылки, но шуан, поддерживаемый своими сторонниками, вынул из кармана два пистолета и, направив их в упор на нападавших, крикнул:
— Стой! Я убью первого, кто сунется ко мне! Вы должны знать мой обычай!
Отступили даже самые храбрые, не имея в руках оружия.
Шуан воспользовался этим, чтобы медленно отступить, не опуская пистолетов. Дойдя до двери, он одним прыжком выскочил на улицу, вскочил на свою лошадь, которую слуга, услышав шум, держал наготове, сам сидя уже в седле, и оба помчались прочь от гостиницы, где еще шла свалка противников. Скоро оба всадника скрылись в глубине леса.
— Ищи ветра в поле! — философски заметил хозяин гостиницы, входя снова в общий зал.
Долго еще длились споры. Кантекор, в отчаянии от того, что ускользнул такой отъявленный враг императора, обвинял всех в этом бегстве, в особенности же толстого бельгийца и егеря. Те с негодованием отказывались, думая об одном, как бы поскорее удрать из этого опасного места. Они были правы, так как оба служили шпионами у графов Прованского и д’Артуа. Они больше всего боялись скандала, который погубил бы их, выдав их звание. Пока же они оба ссылались на свое великодушие, заставившее их принять сторону слабого, защитить одного, на которого напали десять человек.
— Слабого! — проворчал Кантекор, получивший от Бруслара такой удар, от которого у него до сих пор болели бока. — При помощи троих таких слабых я справился бы со всеми вами, черт побери! Ну, делать нечего, это дело кончено, нечего о нем больше и толковать; до следующего раза…
И трое сыщиков, прекрасно узнавших друг друга, стали пить вместе, объединяемые своей профессий и неудачей.
Между тем в соседней комнате, куда теперь закрыли дверь, будущие офицеры, с беззаботностью своего возраста, продолжали на этот раз без помехи свой прерванный завтрак; только разговоры приняли несколько более серьезный тон. Говорили о приеме императрицы, о полученных обещаниях. Она была так приветлива и любезна со всеми, что многие удивлялись: она как будто осталась верна прежним традициям, и ее двор походил на салон предместья Сен-Жермен. Там слышались имена старой аристократии, и жена Наполеона проявляла явную слабость к громким титулам.
— Чего же вы хотите? — пожал плечами д’Орсимон. — Прошлое еще слишком живо в ее памяти; ведь это же ее собственный круг.
— Ну, не особенно, — поджал губы д’Отрем, — ее род не из очень знатных.
— Однако это не помешало гильотинировать Богарне, — заметил Мартенсар.
Гранлис улыбался своей тихой улыбкой, слушая эту болтовню.
— Вы правы, — продолжал д’Отрем. — Императрица знала настоящих дворян только в передней гильотины. Но надо сознаться, что теперь она готова оказать им всякие услуги. Она добрая женщина.
— Может быть, — усмехнулся Микеле, — только для других, а не для своего собственного супруга.
Кое-кто рассмеялся.
— О, ее супруг! Этому-то она дала себя знать! — подмигнул Иммармон.
— Послушайте, господа, — вступился Мартенсар, — это — ваша благодарность за все милости императрицы? Подумайте лучше о тех, кто пользуется этой самой императрицей, чтобы добыть себе места, деньги, чины, а у нее за спиной ее же злословить!
Фраза была резка, в особенности в устах всегда угодливого и любезного молодого человека.
— Вы правы, господин Мартенсар, — поддержал его Гранлис.
— О, пожалуйста, не величайте меня господином… Просто Мартенсар! Я только сын буржуа, не больше!
— Простите, — улыбнулся снова Гранлис, бросив взгляд на своего соседа справа, — ваша правда; я не имею никакого права… Да, я первый подтверждаю, что императрица Жозефина — сама доброта; я лично должен быть вдвойне благодарен ей за прошлое и за настоящее.
— В добрый час! — воскликнул Мартенсар. — Это хорошо сказано!
Он дружески протянул через стол свою руку Гранлису, тот после минутного колебания, скрыв свое удивление, дружески пожал протянутую ему руку. Д’Отрем и д’Иммармон молча переглянулись.
Рантвиньи — может быть, без всякого намерения — еще усилил неловкость положения.
— Господин де Гранлис, — важно сказал он, — ваше свидетельство для нас очень ценно, но, отнюдь не желая обидеть вас, позволяю себе заметить, что вы, как и я, представляете здесь собой лицо не особенно большой знатности, вроде только что упомянутых Богарне. У нас с вами нет никакого титула, наше имя очень скромно. Настоящие же вельможи, — те, кого сейчас назвал Бруслар: виконт Иммармон, маркиз Невантер, граф д’Отрем, граф Новар, граф де Тэ, князь де Груа, — или говорили против императрицы, или молчали, не подняв голоса в ее защиту. Приходится с грустью сознаться в этом… А между тем я полагал, что в армии императора все должны быть преданы представителям империи!
Среди окружающих поднялось заметное движение; партии начали принимать определенный характер: с одной стороны было шесть роялистов, с другой — четыре ярых поклонника империи.
