– Не верьте ему, людие! Врёт он. Тиун мне всё обсказал. Закупы мои на Бобровом ручье три лета пашут. Тудоровой земли там с воробьиный нос, полдесятины не станет. Тудор этот в том сельце самый ледащий мужик, так мне тиун обсказывал, всё глядит, чтоб на дармовщинку прожить. Тиун хотел с ним миром уладить. Дак ему, вишь, охота дармовой земли прихватить.
– Ты, боярин, слова-то попусту не меси. Ты дело говори, – одёрнули Спирка с Неревского конца.
– Вот я и обсказываю, как дело-то было. Бобровый ручей к моей вотчине ближе, чем к сельцу. Всякий толковый человек со мной согласный будет, удобней, чтоб пашня одна была, а не лоскутами. Тиун Тудору взамен земли на Бобровом ручье отмерил моей земли ближе к сельцу. И ему удобней, и мне. А он, вишь, хитрец какой – полторы десятины у него было.
– Ну а ты, Тудор, что скажешь? Почто правду утаил? Дал тебе боярин земли? – строго спросил тысяцкий.
– Что рядом с моей земля боярина, то верно. Так между нашими пашнями межа была, а тиун боярский велел закупам запахать её. Я про то тиуну говорил, и соседи мои тоже ему говорили, да он не слушал. У меня видоки есть, со мной на вече пришли. И что землю мне тиун взамен дал, тоже верно. Дак он чё дал-то? Та земля тощая, не родит пшеничку-то, глина там голимая, и не полдесятины, а полторы моих было. В том дымом родным клянусь. Я на такой обмен не согласный. А правду я рёк или лжу, пускай видоки скажут.
Вперёд вышли три людина, сняли кукули, поклонились.
– Да то рази видоки! – выкрикнул Спирк. – Такие же ледащие мужики, что и Тудор. Стакнулись они. По ендове мёду Тудор выставил, в чём хошь поклянутся.
– И не срам тебе, боярин, меня позорить? – к Спирку повернулся сивый дед, поглядел с жалостью на боярина, словно тот страдал неизлечимой хворью, принуждавшей говорить напраслину. Зажав под мышкой посох, протянул вперёд руки. – Гляньте, людие, руки мои – одни мозоли. Это я-то ледащий? Мне отец, помирая, наказывал Правь славить, так я и весь свой век прожил. Тудор всё верно обсказал. Десять лет тому подсекли они с отцом лес на Бобровом ручье, три лета пшеницу сеяли, а потом отдыхать землю оставили. И межа там была. А три лета тому боярин Спирк привёл нового тиуна, коий в рядовичах у боярина, потому как собака того слушает. Пёс – он и есть пёс. В то же лето закупы боярина лес на Бобровом ручье подсекли и устроили пашню. А ныне тиун межу запахал и землю Тудорову захватил. А взамен дал полдесятины, а не полторы, как у Тудора на Бобровом ручье было. А земля та худая, пшеницу родить не будет. Я весь свой век землю пахал и хлеб ростил, потому знаю. Дымом своим в том клянусь, а ежели лжу рёк, то пускай меня Перун родией рассечёт и громом в землю вобьёт.
Оба других видока подтвердили слова старика, поклявшись в том. Тысяцкий огладил бороду, громогласно вопросил:
– Что решим, людие? Кому поверим?
Большинство держало сторону Тудора, но и Спирка поддерживали. Кто-то, надрывая горло, зычно вопил:
– Боярину верим! Знамо дело, у смердов глаза завидущие, боярину ковы чинят!
От Неревского конца вышел старшина, обернулся к вечу.
– Дозвольте сказать!
Неревский конец ответил согласием, остальные не перечили.
– Я тако, людие, мыслю. Старый человек, – старшина показал на седого видока, – врать не станет, ни за гривну, ни за ендову, потому как ему в Навь скоро собираться. А коли по той земле первыми топор и плуг Тудора прошли, то земля его. Чтоб вдругоряд неповадно было, урожай с того, что на Тудоровой земле посеял, пускай Спирк Тудору отдаст. А чтоб чужих межей не запахивал, назначить боярину виру в пять гривен, как в нашей Правде записано.
Боярин взъярился, даже ногой притопнул.
– Не дело говоришь, старшина! Такого в Новгородской Правде не писано, чтоб урожай отдавать. Эдак расповадятся бездельники. Они лодыря будут гонять, а потом боярина на вече потянут. Грабёж это, не по правде.
– Ишь ты, про правду вспомнил! – раздался ехидный голос, другой добавил: – Загребать чужое не будешь. Сам бы пахал, на чужое не зарился бы.
Боярин слюной брызгал, на своём стоял.
– С тиуном разберусь, мыто Городу заплачу, а урожай вот ему, – Спирк свернул два кукиша, – не отдам.
– Согласны ли со мной, людие? – спросил старшина. – Спирка проучим, другим вотчинникам в науку пойдёт.
– Согласны! Быть по сему!
Одобрительные выкрики, слившись в единый гул, заглушили возражения… Прежде, чем вернуться к своим, старшина погрозил боярину.
– Гляди, Спирк! Мытники придут, проверят и межу, и как волю Города исполнил. Гляди же, строго спросим.
* * *Добрыга глядел на башню, перстом торчавшую над Детинцем, тын, опоясывавший крепость, собирался с мыслями. Не старшина он, не боярин, тягостно ковачу, что привык к немногословью в корчинице, перед всем городом на виду речь держать. Споры о градских делах слушал вполуха. Вслушиваться стал, когда бирич Тудора выкрикнул. Город отнёсся к огнищанину благожелательно, это успокоило, обнадёжило. Но тут же подумалось: дело Тудора не касалось жителей, а он о деньгах просить станет. Вот огнищанин с сельчанами покинул площадку перед степенью, вновь выступил вперёд бирич.
– Жители новгородские! Просит дозволения держать слово славенский ковач Добрыга. Просьбы от посада у него.
Площадь ответила согласием.
– Знаем Добрыгу, не пустобрёх. Пускай говорит.
Добрыга вышел к степени, снял кукуль, поконился в пояс, как положено, огляделся. Жители стояли не толпой, но располагались по порядку: Загородье, Людин конец, Неревский, Славно, пригородки. Ох, не любо было ковачу стоять вот так, под сотнями устремлённых на него взглядов, вести речи многословные. Привык он, чтобы речи вели плоды трудов его, там и без слов всё понятно.
С выбором своего старшины вече согласилось сразу, нужда есть – так выбирайте. О мостовой клади начался спор. Сперва выяснили, исправно ли платят славенцы мыто Городу. Препоны чинили загородцы.
– У нас половина улиц не мощёны, а мы заулки в посаде мостить зачнём! – кричали с левого края площади.
Возражали и известные люди, привыкшие, что к их словам прислушиваются и втуне не оставляют.
– Перед моим вымолом кладь менять надобно, прошлым летом ещё говорено, – прогудел именитый новгородский гость Будята.
В ответ среди неревских послышались смешки:
– У тебя гривен хватает, сам поменяешь.
Будята огрызнулся.
– А ты в чужих кошелях куны не считай, в своём заведи. Я по закону требую.
Славенцы правильно назначили выборного. Не имелось среди них ни бояр, ни людей нарочитых. Добрыгу же в городе знали как искусного мастера, коий товар свой сбывает без обмана, по ценам справедливым. Что из его рук вышло, то добротно, надёжно, стало, и слово его весомо.
Добрыга вновь заговорил:
– Жители новгородские, сами видите, Славно наш растёт, места у нас много, люди с охотой к нам переселяются. Ваши ж родичи, дети у нас селятся. Несколько лет пройдёт, и не посад у нас будет, а конец градской. Скоро иноземные гости у нас свои вымолы ставить будут, дворы держать. Стыдно Городу станет, коли по его улицам весной да осенью не то что пеши, на телеге не проедешь. А ведь враз всё не сделаешь. Мы ж не просим все улицы и переулки сразу замостить.
Уломал таки хытрец новгородцев. Постановило вече: мостить Славно, для начала две улицы – Рогатицу и Лубяницу.
На хозяйстве остались сыновья и старая Гудиша. Сам с женой и дочерьми, похватав каши с молоком, доднесь отправился на покос – ворошить, сгребать сено. Утренние заботы – подоить, отправить в стадо корову, управиться со свиньями, курами легли на Гудишу и сыновей. Близилась пора жатвы, за ней и молотьбы, а старые житные ямы совсем запаршивели. Одолел препротивнейший жучок, от коего было одно спасение – копать новые ямы.
Работа предстояла тяжёлая и нудная. Голован осмотрел тупицы – нет ли трещин в деревянных лопастях, крепко ли сидят железные насадки. Тупицы пребывали в исправности, но под ногами вертелся кот, не ко времени возжелавший почесать спинку. Кота Голован пнул. Житовий, приглаживавший пальцем пробивающиеся усики и с усмешкой наблюдавший за маетой младшего брата, молвил непонятное:
– Было б тебе, Голованко, с вечера перевесища в лесу поставить.
– Это ещё зачем? – спросил настороженно брат, чувствуя подвох.
– Глядишь, лешего б поймал. Сейчас бы запрягли ямы копать, сами бы в тенёчке полёживали.
Голован фыркнул.
– Гляди, как бы он тебя самого не запряг, – тут же поддел старшего брата: – Усища-то, усища у тебя выросли, что у того таракана, что за печкой живёт.
– Ладно, кончай зубоскалить, давай копать.
Гудиша управлялась в избе, приглядывала за малым. В полдни вынесла внукам едомое. Те вошли в материковую глину, упрели. Завидев бабушку, побросали тупицы, скорёхонько уселись за жердяной столик, набросились на пареную репу, кашу. Сама Гудиша похлебала простокваши с крошками, села на чурбачок, подпёрла голову сухонькой ладошкой. Серчала Гудиша. Ладилась сходить по ежевику, а сынок по-своему решил. Она вроде бездельницы, вроде совсем никудышней стала. Ноги ещё ходят, бегом не побежит, а потихоньку, полегоньку и до Искоростеня добредёт. Соседка вчерась полный буравок ежевики принесла. Где брала ягоду, не призналась, может, её, Гудишины места надыбала. Вот же придумали, дома сидеть. Могли бы малого с собой на покос взять. Уже и смородина поспела, там и малина пойдёт, за ней тёрен, боярка, груши. Узвар все уважают, дак он сам собой не изготовится. Дома просидит, кто всего припасёт? Млаве некогда, дома забот полон рот. Девчонки, что ли, насобирают?
