Подошла Агриппина. Каждую ночь она кружит возле сына, чтобы увидеть его последнюю добычу. Она грубо расталкивает молодых людей, облепивших тело Нерона, и садится рядом. Он склоняется над ней, как любовник. Гости встают и молча расходятся. Ко мне подходит Сенека и увлекает за собой.
— Октавия, — шепчет он, — бедная женщина, несчастная жертва. Агриппина сожрет ее, а если не она, так Нерон.
Мы останавливаемся.
Рим окутан предрассветной дымкой. Над переулками, забитыми повозками, уже поплыло зловоние. В столицу привезли лигурийский мрамор для строительных работ, задуманных Клавдием, доставили зерно и фрукты. Ржание, лай, блеяние и перекрывающее все хриплое мычание быков.
— Одному из них перережут горло, — шепчет Сенека, — и кто-то сядет в специально вырытую яму, чтобы пропитаться стекающей кровью, с которой ему перейдет сила животного. Но разве кому-нибудь по силам изменить порядок вещей, нарушить круговорот жизни? Бессмертны только боги и души. Но даже боги не в состоянии сделать твердым член, ставший куском вялой плоти.
Улыбнувшись, он продолжал:
— Нерон молод. Его терзают желания, и он стремится их удовлетворить. Он станет императором.
— Сколько еще трупов отделяют его от трона? — спросил я.
Сенека пожал плечами.
— Кто знает, кто знает, — ответил он.
13
Я не единственный, кто предчувствовал наступление поры убийств, новой кровавой жатвы.
В банях, куда я хожу каждый день, за клубами белесого пара мне удалось расслышать интимную беседу Нарцисса со своим доверенным Нелом, вольноотпущенником, как и он сам. Этот молодой человек с толстыми губами и телом, уже отяжелевшим от излишеств, которые несут с собой богатство и власть, нервно озираясь и явно опасаясь доносчиков, поначалу говорил очень тихо. Но, успокоенный моей дремотной позой, воспринятой им как одобрение сказанному, он мало-помалу заговорил громче и стал красноречивей. Пользуясь доверием людей из близкого окружения императора Клавдия, он знал все ходящие при дворе слухи и с удовольствием разносил их дальше, испытывая при этом упоительное и пьянящее чувство безнаказанности.
Как легко было догадаться, «убийцей» и «развратницей» он называл Агриппину.
— Пусть лучше она действует, тогда ее легче будет разоблачить. Этому фигляру, ее сыну, уже семнадцать. Для нее это означает — теперь или никогда. Она считает его вполне взрослым, чтобы сыграть отведенную ему роль, но достаточно молодым, чтобы озвучить тот текст, который напишет она. Он будет лишь марионеткой в ее руках.
Нел выпрямился, простыня, закрывающая его торс, соскользнула, и я увидел складки жирной кожи и металлическую скорлупку, прикрывающую половые органы. Нечто подобное носят иудеи, чтобы скрыть от нескромных взглядов свою обрезанную плоть.
— Даже слепые и глухие знают, что она собой представляет, — продолжал он. — Растленная кровосмесительница!
Он не называл по имени вольноотпущенника Палласа, сообщника Агриппины, ее партнера по распутству, пса-любовника, выдрессированного специально, чтобы служить ей. Говорили, что она заставляет его, голого, ходить на четвереньках, прерывисто, по-собачьи, дышать, открывать рот и высовывать язык.
— И эта женщина станет хозяйкой Рима? Кто же с этим согласится?
Нел снова лег, и люди сгрудились над ним. Мне уже не слышно, что он говорит. Но я знаю, что Агриппине доносят о настроениях императора.
Намерение Клавдия противостоять амбициям супруги мало-помалу крепло. Нарцисс, Нел и многие другие, чья жизнь окажется бы под угрозой, если к власти придет Нерон, подогревали его гнев. Император большее не скрывал, что хочет вернуть то, что опрометчиво отдал. Видели, как он обнимал Британика и называл его «своим кровным сыном». Держа мальчика за плечи, Клавдий шептал:
— Знай: тот, кто тебя ранил, тот тебя и вылечит.
Снова обняв сына, он поклялся вернуть ему право носить мужскую тогу.
— Ты больше никогда не будешь ребенком, которого позволено высмеивать и обижать, — пообещал он.
И твердо, без обычной дрожи в голосе, добавил:
— У римского народа будет наконец настоящий Цезарь, император, в чьих жилах течет моя кровь!
Я видел, как Агриппина, слушая этот рассказ Палласа, кусала пальцы, бледнела, а потом закричала, как будто пролаяла:
— Он не сделает этого! Я ему не позволю отречься, выставить вперед этого тупого ребенка, отодвигая моего сына, своего старшего, отпрыска Августа и Цезаря — единственного, единственного, Паллас!
Она дрожала. Гнев исказил ее лицо. Руки сжались в кулаки, ногти вонзились в ладони. Мне показалось, что она боится.
Утверждали, что Клавдий запретил ей переступать порог его спальни, предпочитая супруге молодую рабыню. Он хотел сурово наказать распутницу, издав декрет о конфискации ее имущества и приказав преторианцам покончить с ней по дороге в Испанию, куда он ее сослал. Эти новости его приближенные — Нарцисс, Нел и прочие — встретили аплодисментами.
Клавдий пробурчал:
— Небу угодно, чтобы все мои женщины оказались бесстыдницами.
Свита императора потупилась в знак сочувствия, а он повернулся к придворным и, воздев руки к небу, воскликнул:
— Да, они бесстыдницы, и за это заплатят!
Неужели Агриппина напрочь забыла о судьбе Мессалины? И о не менее жестокой доле других ее предшественниц? Разве она забыла о вспышках гнева, случавшихся у Клавдия, который был способен выбросить на улицу, голышом, свою дочь при одном лишь подозрении, что жена прижила ее с каким-то вольноотпущенником? Она не могла не знать, что терпеливый человек бывает опасен: однажды он взбунтуется, как сорвавшийся с цепи медведь, и, прежде чем удрать, бросится на мучителей, с глазами, налитыми кровью, и когтями, готовыми рвать все подряд.
Я видел, как по телу Агриппины прошла судорога, когда она узнала, что Клавдий составил завещание и намеревался представить его копии во все магистратуры Рима. Конкретное содержание документа известно не было, но, перед тем как отправиться в сенат, император торжественно и громко, чтобы слышали все присутствующие, сказал Британику:
— Расти, сын мой, я буду держать тебя в курсе государственных дел и накажу всех, кто обманывал меня и унижал тебя!
Агриппина втянула голову в плечи, как бы защищая шею от смертоносного лезвия кинжала. После нескольких мгновений полной растерянности она выгнула спину, разжала пальцы с длинными, выкрашенными черным лаком ногтями, и медленно подняла голову. Совсем как змея, об истинных размерах которой можно судить лишь когда она развернется во всю длину.
Она вышла, сопровождаемая Палласом, и направилась в комнату Нерона.
Я же отправился домой к Сенеке.
Он лежал на кровати полуголый, в одной набедренной повязке, подперев подбородок кулаками. Молоденький раб, совсем мальчик, с белым и гладким телом, которое он, вероятно, каждый день натирал пемзой, чтобы не росли волосы, делал хозяину массаж, от шеи до поясницы, засовывая ладони под повязку.
Мне хотелось поделиться с учителем тем, что я узнал и увидел.
Он улыбнулся мальчику и отослал его.
— Рыба, выброшенная на берег, бьется долго, — прошептал он.
— Но некоторым удается снова добраться до воды, — заметил я.
Сенека пожал плечами. На его взгляд, следует выждать. Но для этого я недостаточно мудр.
Я выслушал многих прорицателей и астрологов, предрекавших кровавые времена. Нас ждут зловещие перемены, утверждали они. Есть верные признаки этому. В боевые знамена легионов и преторианских когорт ударила молния, которая вдобавок сожгла солдатские палатки. Рой черных пчел появился над кровлей сената, устремился на какую-то женщину, облепил ее тело и пронзил его тысячами жал. Эта чья-то неверная жена скончалась прямо на месте. Свинья произвела на свет поросенка с когтями, как у ястреба. В тот же день родился мальчик с двумя членами — маленькое чудовище тут же удавили.
Я наблюдаю за Сенекой. Бесстрастное выражение на его лице сменяется улыбкой, он смотрит на меня с сочувствием.
— Нарцисс и Нел подкупили всех астрологов в Риме, — говорит он. — Знаки, которые посылают нам боги, поддаются расшифровке не легче, чем египетские папирусы. Те же, что ты мне описал, прозрачны, как язык Цезаря и Цицерона. Неверная жена, младенец-чудовище, гвардейцы-преторианцы, наказанные за то, что поддерживают Агриппину и Нерона… Стиль Нарцисса и Нела просто бросается в глаза!
Сенека встал и обнял меня. Подобные проявления дружбы с его стороны нечасты.
— Боги ленивы, Серений, — продолжил он. — Чаще всего они соглашаются с выбором людей. Они любят наблюдать, как люди бьются насмерть. На этой арене, которая называется жизнью, мы все — гладиаторы; они же — зрители на трибунах. Им решать, должен ли умереть побежденный и не толкнуть ли победителя в новое сражение. Подождем, Серений. Разделим с богами их лень и мудрость.
