Глава 3
МЯТЕЖ
На Юстиниана очень благотворно повлияло превращение из соправителя в единоличного самодержца. Ему не приходилось самому ломать голову над изданием законов: он всего лишь высказывал вслух свои мысли, а другие люди выполняли работу за него. При Юстине он долго был кем-то вроде подмастерья при старом мастере, поэтому знал весь механизм управления империей.
За период своей учёбы во дворце он обдумал то, что ему следует сделать, став императором, то, что ещё не приходило в голову ни царедворцам, ни самому Юстину. Только придя к власти, Юстиниан мог надеяться осуществить свои планы.
Первые месяцы во дворце пролетели как во сне. Сорокапятилетний Саббатий, находясь в самом расцвете сил, взял в жёны великолепную Феодору. Опасных врагов у него пока ещё не было. При поддержке могущественной фракции венетов, с полной казной, Юстиниан должен лишь играть роль удачливого властителя, чтобы первые месяцы правления перешли в годы роскошного безликого присутствия на троне. Он мог бы удовлетвориться этой ролью, если бы не его особенное воображение, подкреплённое упорством крестьянина и тщеславием самоучки.
Повседневная жизнь императора, следуя многолетней традиции, укладывалась в привычные рамки. Привыкший мало спать, Юстиниан вставал до рассвета и немного читал при свете лампы у изголовья, ожидая начала обыденного дворцового ритуала. Он обнаружил, что намного проще придерживаться традиций, чем пытаться их изменить. Восходящее солнце освещало блестящие мраморные стены, и голубой мозаичный потолок мерцал так же нежно, как предзакатное небо, изображённое на нём. Когда в водяных часах падал медный шар, обозначая первый час наступившего дня, по современному способу отсчёта — седьмой, во внешних коридорах дворца раздавались гулкие шаги Великого ключника. Его многочисленные ключи громко позвякивали, когда он отпирал двери зала советов и Августеона.
Увидев, что император уже проснулся, молодые патриции, прислуживающие ему, приносили воду в серебряном тазу, раскладывали фрукты, финики и ячменные лепёшки, ждали с туникой и алым поясом наготове. После завтрака императора облачали в тёмно-пурпурный плащ, который было дозволено носить лишь цезарю империи, на правом боку красовалась косая полоса, вышитая золотой нитью, изображающая символы власти, на правом плече — драгоценная пряжка с крестом и державой. Голову Юстиниана украшала диадема из бесценных камней с четырьмя свисающими несравненными жемчужинами. Одевая императора, силентиарии сообщали ему о том, что произошло рано утром, какие послания доставили ему конные гонцы, на чьих шлемах красовались перья — символ службы императору — и которые в пути служили одновременно и шпионами.
В конце первого часа Великий ключник стучался в дверь. Сделав шаг из своей спальни (во дворце её называли Священной комнатой), Саббатий переставал быть простым смертным и превращался в автократа. Остановившись помолиться перед иконами, он затем вёл всю кавалькаду силентиариев, стражей и евнухов в огромный приёмный покой, к маленькому великолепному трону за занавесом. По знаку Юстиниана Великий казначей отдёргивал занавес, словно вуаль. Внутри, в небольшой комнате ожидали патриции, министры, просители и все те, кого правитель вызвал во дворец. День начинался, когда дворецкий сообщал, что в огромном хозяйстве всё в полном порядке. Просители целовали край пурпурного плаща Юстиниана в знак приветствия господину, избранному самим Богом, прежде чем излагать ему свои дела.
Юстиниан не мог избежать этого раздвоения личности. Традиция делала его воплощением силы и священной власти. Его решение было окончательно, потому что он представлял волю Господа на земле. Если бы он захотел, то мог бы стать могущественнее патриарха церкви. Но ему приходилось подчиняться устоям, чтобы стать человеком, чьи решения священны и не нуждаются в оспаривании. Это был двойной капкан. Намного безопаснее следовать общепринятым нормам поведения, подписывать алыми чернилами документы, положенные перед тобой, и предоставлять патриарху разрешение спорных вопросов, ведь именно он лучше любого другого ведает делами государства и провозглашает волю Божью.
Но даже следуя этим правилам, Юстиниан всё равно оставался бы самым занятым правителем государства. Он разрешал, порицал или одобрял, начиная с молитвы отшельника в ливийской пустыне и заканчивая жалобой сироты на сборщика налогов, если тот требовал поместье умершего приёмного отца.
В любое время между десятью часами утра и полуднем Великий ключник мог зайти в приёмный покой, позвякивая ключами, возвещая тем самым, что утренняя аудиенция подходит к концу. За полуденным столом Юстиниан впервые за день встречался с Феодорой. К двум часам он должен был вернуться в приёмный покой или зал советов, где собирались все его главные министры, так сказать, кабинет, — префект преторианцев, логофет экономистов, главы управлений внутренних дел и армейские начальники, а часто и сам патриарх. Традиция предписывала чиновникам брать на себя рутинную работу, чтобы не обременять императора. Традиция же, требовавшая от правителя чтения, подписания, выслушивания, распределения обязанностей и одобрения, а не порицания, отлично соответствовала характеру и способностям Юстиниана. Императору приходилось всё время проводить во дворце, там, где Петру Саббатию большие всего нравилось быть.
Что касается общения с народом, то та же традиция удерживала монарха от толпы: лишь в охраняемой императорской ложе на ипподроме или в праздничные дни мог он присоединиться к всеобщему ликованию и проехать на белом коне в сопровождении охраны по улицам, чисто вымытым и усыпанным цветами, или ночью, проезжая мимо кварталов, где во всех окнах горели масляные лампы. С другой стороны, в тяжёлые времена император также оставался отстранённым, когда ехал без диадемы и в тёмных одеяниях за патриархом, восседающим на белом муле, будто желая выразить своё горе по поводу всеобщих бедствий и возложить обряд спасения на представителя церкви.
Всё это мог сделать и Юстиниан, так же как делали Анастасий и Юстин, если бы не его безудержное воображение. Понимая, что сам находится в безопасности, он серьёзно сомневался в безопасности всей империи. Ему казалось, что Рим слабеет и умирает. Его великолепие не ослепляло крестьянского сына. Юстиниан смотрел на Рим, как на старика, жизнь которого поддерживается усилиями врачей.
Императору никогда не приходило в голову, что дело этого «старика» может быть продолжено кем-нибудь ещё. Он считал, что только величественный Рим способен править народами. Он долго размышлял, как же вернуть былое величие империи. В своих размышлениях Юстиниан находился под влиянием слов провидца и надписи, выбитой на статуе.
За три или более поколения до Юстиниана, когда племена вандалов подходили к Гиппону, учёный Августин, епископ Гиппона, как раз завершил книгу, над которой трудился, несмотря на тяжёлые времена. Он назвал её «Божий град». Августин умер прежде, чем вандалы захватили и разграбили город.
Юстиниан внимательно прочитал эту книгу. Божественно мудрый Августин понимал, что Римская империя разваливается и может прекратить своё существование. А Юстиниан, который теперь носил императорский пурпур, боялся той же судьбы для Константинополя. О великих римлянах времён праведного Катона и безжалостного Гая Юлия Цезаря Августин писал: «...горя на первых порах любовью к свободе, а затем пылая страстью к возвышению и славе, они достигли величайших вершин. Добившись свободы, они стали искать славы».
И это правда. Одно вело к другому. Ранний Рим стал военным диктатором, стремящимся к власти, а ещё позже – империей, правящей завоёванными народами. Казалось, Рим меняется, подобно хамелеону, но всегда стремится вернуться на круги своя. Август желал разделить власть с сенатом, однако безумный Нерон уничтожил этот орган власти. Затем сменилась ещё пара императоров. После этого Константин Великий признал, что должен делить власть с христианской церковью. Он сделал это признание лишь потому, что многие из его подданных перешли в новую веру, завещанную Спасителем. От модели «император—сенат» верховная власть перешла к модели «император—церковь». Какую форму она примет далее?
«Тот, кто дал власть Марию, дал её и Гаю Цезарю; тот, кто дал её Августу, тот наделил ею и Нерона, — так писал Августин. — Тот, кто дал власть христианину Константину, дал её и вероотступнику Юлиану, чьим одарённым умом овладело нечестивое любопытство».
Книга Августина вселяла надежду на то, что, когда стены земного Рима падут, спасшиеся найдут пристанище в невидимом граде спасения. Другими словами, граждане Александрии могут спастись в святых пустынях, о которых рассказывала Феодора.
