Владислав Бахревский - Долгий путь к себе

Долбанули Загорульку раз — устоял. Долбанули в другой раз — устоял. В третий раз долбанули — не шелохнулся. А больше охотников голову о Загорулькин зад расшибать не сыскалось.

Спели парубки славу маленькому Петро и пошли с песнею до дивчин.

Дивчины их ждали на краю Чигирина у хаты Гали Черешни. Ждали, да заждались.

Встретили они парубков песней, чтоб за живое задеть.

Парубки, однако ж, не сплоховали. Мигнул Карых своим да и залился по-соловьиному:

— Ой, мудрецы! Ой, мудрецы! — всплеснула руками Галя Черешня, но дивчинам понравилось, что парубки носов не задирают, чуют за собой вину.

— Припоздали мы, — сказал «береза», — не того ради, чтоб досадить нашим панночкам. Пришли мы к вам не одни, а с новым товарищем.

Парубки вытолкнули вперед Тимоша:

— Принимаете?

— А что же его не принять: не хромой, не горбатый. — Галя сняла с головы своей венок из цветов и пошла к Тимошу, но тот, растолкав хлопцев, спрятался за их спинами. — Да он дикий совсем! — Галя Черешня рассмеялась.

— Чем норовистей конь, тем больше охоты узду на него набросить! — ответил Карых.

— Еще чего недоставало! — крикнула молоденькая, но отчаянная Ганка, первую свою весну гулявшая с дивчинами. — Не цветы за пчелками гоняют, а пчелки ищут цветы медовые.

— Хорошо, дивонька, что про мед вспомнила! — вскричал Карых. — Не сыграть ли нам в «калету»?

— До Андреева дня далеко еще! — удивилась Галя Черешня.

— То до зимнего Андрея далеко, а летний Андрей один миновал, а до другого уже и рукой подать.

— Сыграем! Сыграем! — согласились дружно панночки.

— Но уж коли нынче не Андреев день, то и в игре пусть будет новина, — поставила условие Галя Черешня.

— А какая же новина? — спросили парубки.

— «Писарь» будет не ваш, а наш.

— Согласны! — решил за парубков «береза», и все гурьбой повалили в старую хату Гали Черешни.

Затопили быстро печь, замесили тесто, чтоб «кадету» испечь. Пока колоб готовился, песни пели, страшные истории рассказывали.

Галя Черешня была великой охотницей и других напугать, и самой от своих же рассказов трястись.

— Слыхала я, в Кохановке дело было, — начинала Галя Черешня очередную историю и уже заранее таращила хорошенькие свои глазки. — Разбаловались двое парубков. Уж чего-чего они не выкомаривали: корчаги у соседей поменяли, на хате колдуньи сажей кошку намалевали, забрались на крышу гордячке-дивчине, выли в трубу, будто домовые. А потом один и говорит: «Пошли перекинемся у ракиты через голову. Старухи болтают, что этак можно в волков обернуться. Все село напугаем, а сами потешимся на славу». Пошли они за околицу, у ракитова куста перекинулись и стали волками. Побежали дивчин гонять. Дивчины на вечерницах были. Увидали, что два волка в окно заглядывают, всполошились, заплакали, двери на засов. Натешились волки-парубки, через голову перекинулись. Один человеком обернулся, а другой — нет. Уж катался он катался по земле и так и сяк — не вышло.

— Страсть какая! — охнула Ганка-вострушка. — Я прошлым летом на пасеку к деду моему ходила. Иду назад, а за мной волк! До самой околицы провожал. Думала — конец. Иду, шарю по земле глазами — так даже прутика не попалось. Может, это тот самый хлопец был?

— Нет, не тот, — сказала Галя. — Тот до Рождества по лесу рыскал, а на Рождество прибежал к родной хате. Заглянул в окошко — на отца с матерью поглядеть — да и завыл с горя. В хате светло, на столе еда вкусная, разговляются. Увидал отец волка, схватил ухват, выскочил из хаты да и давай волка охаживать. А тот не убегает. Человеческим голосом взмолился: «Не бей меня, батюшка. Я сынок твой». Поверили волку. Как было не поверить, когда он по-человечески говорит. Привели в хату, посадили за стол. Потянулся волк мордой в чашку с варениками, а сестренка как вскочит, как опрокинет лавку, волк через голову перекинулся да и стал опять человеком.

— А ну тебя, Галка! — зашумели дивчины. — Такого всегда расскажешь, домой страшно идти.

— Парубки проводят! — отрезала Галя.

— А как быть той, у кого нет парубка? — пискнула Ганка.

— Глазами меньше хлопай! — посоветовали дивчины. — Прискакал новый козлик в огород, ты время даром не теряй, а веревочки плети!

Тимош побагровел, но в полумраке краску не видно, а отсвета печи даже стены розовы.

— А что, товарищ ваш новый, случаем, не немой? — спросила Галя Карыха. — Али, может, пуглив? Наслушался наших сказок да и онемел.

— Не задирай, Галя, парубка! — ответил Карых. — Расскажи, Тимош, дивонькам чего-нибудь такое, чтоб аж пискнули.

Деваться было некуда, и пропавшим голосом Тимош отрывисто просипел:

— Пан Чаплинский, подстароста наш, на охоту ездил. Зайца живьем поймал. А поймавши, распял его на кресте, у часовни, что у Светлой Криницы стоит.

Тихо стало в горнице.

— Чего о поляках поминать? Нам и на дню хватает ярма! — сказала какая-то дивчина.

— А то и вспомнил, что я бы пана подстаросту за ту криницу, за тот крест саблей, как полено бы, расхватил! — крикнул Тимош.

— Чего ты! — шепнула, приткнувшись к парубку, очутившаяся рядом Ганка. — Чего дрожишь-то?

— Хотите о кринице расскажу? — встрепенулась нарочито весело Галя Черешня, но никто не отозвался на деланное ее веселие.

Петро Загорулько тяжелым баском подмял и приглушил начатую было сказку про криницу:

— Поп наш к пану Чаплинскому в день его ангела с поздравлениями явился. Просфиру принес, а пан Чаплинский слуге своему говорит: «Возьми у попа просфиру!» Слуга просфиру взял, покрутил-покрутил, да и кинул под стол собаке, чтоб панов повеселить.

— Парубки, оставьте ваши разговоры! Не ровен час, донесет кто! — сердито сказала Галя Черешня.

— Кто же это донесет, хотел бы я знать?! — взвился Карых, прохаживаясь по горнице. — Разве есть среди парубков моих филин-заушник? А может, среди дивчин, среди красавиц наших черная сорока завелась?

— Ах, зачем же вы так? — расплакалась вдруг Галя. — Все мы хорошие, только жить страшно. Даже в доме своем — страшно.

На том бы и кончилась вечерница, но выручила «калета», испеклась. Обмазали ее медом, повесили к потолку и начали играть. Сначала с натугой, не забывая о недавнем разговоре, а потом — забылось худое. «Писарем» стала Ганка. Она сидела под «калетой» и помешивала кистью из мочала в ведерке с разведенной сажей. Парубки и дивчины по очереди садились верхом на ухват, подъезжали к «калете» и пытались отгрызть кусочек. Круглая «калета», густо намазанная медом, крутилась, ухватить ее на зуб было непросто: то по щеке медом мазнет, то по носу, как тут не засмеяться, а засмеешься — писарь тебя и разрисует сажей.

Дошла очередь до Тимоша. Сел он на ухват, подошел к «калете», прицелился исподлобья, запрокинул голову да и куснул «калету» белыми крупными зубами. Точно куснул. Зубы пробили сладкую корочку. Тимош выждал, пока «калета» успокоится, и резко дернул головой, отгрызая кусок. Веревочка оборвалась, «кадета» упала на пол, покатилась.

— Петухи уже кричали! — сказала Галя. — Спать пора.

— Приходи ко мне! — горячие влажные губы коснулись уха Тимоша.

Глянул: Ганка.

Покружив по Чигирину, Тимош пробрался к поманившей его дивчине на сеновал.

— Ложись! — шепнула Ганка и сама подвинулась поближе.

Тело ее пахло земляникой, но было горячее, и Тимош чуть отодвинулся.

— Ты чего? — спросила она.

— Ничего.

Они лежали молча, слушали, как перешептываются между собой потревоженные сухие травинки.

— Чего же ты не целуешь меня? — удивленно спросила Ганка.

Тимош приподнялся на локтях, поцеловал дивчину. Губы у нее тоже пахли земляникой.

— Сладко тебе было? — спросила Ганка.

— Сладко, — ответил Тимош. — Твои губы земляникой пахнут.

— Ты будешь ко мне спать ходить? — спросила Ганка.

— Буду.

— Значит, ты и есть мой парубок, мой жених?

Тимош не ответил. Было слышно, как он терзает зубами травинку.

— Что же ты молчишь?

— Нет, — сказал Тимош. — Я не твой жених. Я себе принцессу добуду.

— Откуда же ты ее возьмешь? — удивилась Ганка.