— Опустите занавески…
— Вставай, лентяйка. Разве можно валяться в постели в такую погоду? Ты знаешь, который час?
Леа осмелилась высунуть из-под одеяла кончик носа.
— Ну?
— Скоро одиннадцать. Твой отец уже давно ушел, а Камилла д’Аржила звонила два раза, — сказала Альбертина, ставя поднос с завтраком рядом с кроватью.
— А ну ее! — усаживаясь, произнесла Леа.
Альбертина тем временем протянула ей поднос.
— Почему ты так говоришь? Со стороны Камиллы было очень любезно справиться о тебе.
Леа предпочла ничего не ответить и устроилась удобнее.
— Тетушка, как ты добра! Здесь все, что я люблю! — сказала она, вонзая зубы в золотистую горячую булочку.
— Ешь, ешь, моя дорогая. Объявлено о целом ряде ограничений. Сегодня день пирожных, но без мяса, завтра будут закрыты кондитерские, а мясные лавки открыты. Надо привыкать.
— Ну как? Проснулась? — спросила Лиза, просовывая нос в приоткрытую дверь. — Как выспалась?
— Здравствуй, тетушка. Спала, как убитая. В этой комнате все так напоминает о маме, что, мне кажется, она вообще ее не покидала.
Расцеловав ее, сестры вышли.
Леа проглотила еще три булочки и выпила две чашки какао. Наевшись, отодвинула поднос и вытянулась, скрестив руки под головой.
Проникавший в комнату через одно из приоткрытых окон сквозняк мягко колыхал тюлевые занавески. Весеннее солнце наполняло жизнью холст Жуй, возвращало яркость выгоревшей синеве обоев.
Леа было нетрудно представить себе мать в этой комнате, такую мягкую и спокойную. О чем мечтала юная Изабелла весенними утрами? Думала ли она о любви, о браке? Стремилась ли она получить от жизни все, обнимать любимого человека, ждала ли она ласки, поцелуев? Нет, невозможно. Она выглядела такой далекой от всего этого.
В глубине квартиры зазвонил телефон. Через несколько секунд в комнату легко постучали.
— Войдите.
Распахнулась дверь — и вошла крупная женщина лет пятидесяти в бледно-серой блузке и безупречно белом закрытом переднике.
— Эстелла, как я рада вас видеть! Как вы?
— Хорошо, мадемуазель Леа.
— Эстелла, что за церемонии! Поцелуйте же меня!
Кухарка и одновременно горничная сестер Монплейне не заставила себя упрашивать. В обе щеки расцеловала она девушку, которую носила на руках, когда та была еще ребенком.
— Бедненькая моя! Какое горе!.. Ваш жених…
— Молчите, не хочу, чтобы мне о нем говорили.
— Ну, конечно… Извините меня, моя малышка. Я такая неловкая…
— Нет, нет!
— Ох, совсем забыла… мадемуазель. Мадам д'Аржила просит вас к телефону. Она звонит уже в третий раз.
— Знаю, — раздосадованно процедила Леа. — Телефон, как и раньше, в малой гостиной? — продолжала она, надевая подаренное ей матерью к Рождеству домашнее платье из бархата цвета граната.
— Да, мадемуазель.
Босиком Леа пробежала по длинному коридору и вошла в малую гостиную, излюбленную комнату сестер де Монплейнс.
— Смотри-ка, — заметила Леа. — Они поменяли обои. И правильно сделали. Эти веселее.
Она подошла к консоли, на которой лежала снятая трубка.
— Алло, Камилла?
— Леа, ты?
— Да, извини, что заставила тебя ждать.
— Неважно, дорогая. Я так счастлива, что ты в Париже. Прекрасная погода. Ты не хочешь прогуляться после обеда?
— Если тебе удобно.
— Я заеду за тобой в два часа. Тебя устроит?
— Очень хорошо.
— До скорой встречи. Если бы ты знала, как я рада, что снова тебя увижу.
Ничего не ответив, Леа повесила трубку.
Сидя на скамейке в саду Тюильри, две молодые женщины в трауре наслаждались возвращением солнечной погоды после зимы, на долгие недели укрывшей Францию толстым слоем снега. Весна наконец-то наступила, и все говорило об этом: мягкость воздуха, чуть более яркий свет, окрасивший розовым цветом здания на улице Риволи и фасад Лувра, садовники, рассаживавшие на клумбах первые тюльпаны, взгляды прохожих на ножки двух сидевших женщин, некая томность движений, более громкие, чем обычно, возгласы гоняющихся друг за другом по саду детей и прежде всего тот особый неуловимый аромат, что весной появляется в воздухе Парижа и тревожит даже самые здравые умы.
Как и Леа, Камилла отдалась чувству блаженства, стиравшему с души и порожденное смертью брата горе, и боязнь, что война, вдруг разгоревшись, унесет и ее мужа. Оказавшийся около ноги мяч оторвал ее от этих раздумий.
— Простите, мадам.
Камилла улыбнулась стоявшему перед ней светловолосому мальчугану и, подобрав мячик, протянула ему.
— Спасибо, мадам.
С нахлынувшей на нее нежностью Камилла вздохнула:
— Как он очарователен! Посмотри, Леа, у него волосы такого же цвета, что и у Лорана.
— Не нахожу, — сухо ответила та.
— Как бы мне хотелось иметь такого же ребенка!
— Что за вздорная мысль заводить детей сейчас. Надо совсем голову потерять!
Резкие нотки в ее голосе заставили Камиллу подумать, что она больно задела приятельницу, вспомнив о счастье быть матерью в то время, как Леа только что потеряла жениха…
— Прости меня, я такая эгоистка. Можно подумать, что я совершенно забыла о бедняге Клоде, тогда как… тогда как мне его страшно недостает, — произнесла она, разражаясь рыданиями и опустив голову на ладони.
Две женщины замедлили шаг и сочувственно посмотрели на сотрясавшуюся от рыданий тоненькую фигурку. Их взгляды окончательно вывели Леа из себя.
— Прекрати устраивать сцену.
Камилла взяла протянутый подругой платок.
— Извини. Я лишена и твоего мужества, и твоего достоинства.
Леа с трудом сдержала себя, чтобы не сказать, что дело не в мужестве и не в достоинстве. К чему превращать в своего врага жену того, кого она любит и кого встретит уже сегодня вечером, ибо Камилла пригласила ее с ними поужинать.
— Вставай, пойдем. Не хочешь выпить чаю? Может, знаешь местечко неподалеку?
— Прекрасная мысль. Что если мы зайдем в «Ритц»? Это совсем рядом.
— Согласна на «Ритц».
Выйдя из Тюильри, они направились в сторону Вандомской площади.
— Не могли бы вы быть внимательнее? — воскликнула Леа.
Выбегавший из прославленной гостиницы мужчина сбил бы ее с ног, если бы в последнее мгновение ее не удержали две сильные руки.
— Извините меня, мадам. Но… разве это не обворожительная Леа Дельмас? Моя дорогая, несмотря на переодевание, я никогда вас ни с кем не спутаю. У меня сохранились о вас неизгладимые воспоминания.
— Может, вы меня освободите? Вы мне делаете больно.
— Простите эту невольную грубость, — улыбаясь, сказал он.
Сняв шляпу, Франсуа Тавернье склонился перед Камиллой.
— Здравствуйте, мадам д’Аржила. Вы меня припоминаете?
— Здравствуйте, месье Тавернье. Я не забыла никого из тех, кто присутствовал на моей помолвке.
— Слышал, что ваш муж сейчас в Париже. Не хочу быть нескромным, но по кому вы носите траур?
— По моему брату, месье.
— Искренне соболезную, мадам д'Аржила.
— А меня уже больше ни о чем не спрашивают? — в ярости, что о ней забыли, сказала Леа.
— Вас? — шутливо спросил он. — Предполагаю, что вы вырядились в черный из кокетства. Наверное, кто-то из ваших ухажеров заметил, что он вам к лицу, подчеркивает цвет вашего лица и волос.
— Ох, месье. Замолчите! — воскликнула Камилла. — Как вы можете такое говорить!.. Мой брат Клод был ее женихом.
Будь Леа понаблюдательнее и не так раздражена, она бы заметила, как менялось выражение лица Франсуа Тавернье, за удивлением последовали сострадание, затем сомнение и наконец ирония.
— Мадемуазель Дельмас, на коленях умоляю вас о прощении. Не знал, что вы увлечены месье д’Аржила и намеревались выйти за него замуж. Примите мои самые искренние соболезнования.
— Моя личная жизнь вас не касается. Мне нет дела до ваших соболезнований.
Вмешалась Камилла:
— Месье Тавернье, не сердитесь. Она сама не знает, что говорит. Ее потрясла смерть брата. Они так нежно любили друг друга.
— Убежден в этом, — подмигивая Леа, произнес Франсуа Тавернье.
Так значит, этот мужлан, этот прохвост, этот негодяй не забыл сцену в Белых Скалах, и у него хватает наглости дать ей это понять. Леа взяла Камиллу под руку.
— Камилла, я устала. Давай вернемся.
— Нет, не сейчас. Пойдем выпьем чаю, дорогая. Тебе это поможет.
— Мадам д'Аржила права. Рекомендую почаевничать в «Ритце». Тамошние пирожные — истинное наслаждение, — произнес Тавернье манерно, что столь решительно не вязалось со всем его обликом.
Леа едва не расхохоталась. Но улыбки, на мгновение озарившей ее нахмуренное лицо, сдержать не смогла.
— Вот так-то лучше! — воскликнул тот. — Ради вашей улыбки, увы, такой мимолетной, — уточнил он, глядя на ее сразу помрачневшее лицо, — готов на вечные муки.
