Казарма клалась из белого камня. По оконным рамам вились засохшие ветви плюща, на ступеньках из грубо отёсанных базальтовых глыб сидели четверо безоружных солдат.
Дубыня обернулся к Клуду и сказал:
— Может, этих спросим, как Лагира найти?
— Попробуем.
Но от этих четверых никакого толку Доброслав и Дубыня не добились: солдаты-ромеи и солдаты-славяне, а с ними и аланы, содержались отдельно; по заносчивым загорелым лицам и толстым носам было видно, что эти — византийцы. В херсонесском гарнизоне служили даже сарацины, в общем, всем этим людям, исключая греков, служба давала немного денег, одежду и пропитание. А шли они сюда не от весёлой жизни: многих заставила нужда, среди них находились и купцы, дочиста ограбленные в дороге, поэтому застрявшие в Херсонесе.
— Ладно, Дубыня, сейчас мы отвезём соль на подворье стратига, а потом вернёмся и всё выясним.
Так бы и сделали, но слово, данное Фоке, чтобы угостить его вином, обязывало сходить к лавочнику. Сдав соль и накормив лошадей, Доброслав принёс корчагу вина и сел с велитами. И только после обеда, когда Фока и два его солдата ушла отдыхать, Дубыня и Клуд отправились в казарму.
На этот раз им повезло — они повстречали того самого славянина, который попросил у них кусок соли и который только что сменился с поста.
Это вы, славы… — радостно сказал он. — Кого-нибудь ищете?
Дубыня рассказал, кого и зачем…
— Знаю Лагира… Алана… Горяч парень. В такую историю влип… И вряд ли, братья мои, ему из неё выпутаться.
— Что это за история? — испуганно вскинул глаза на стражника Дубыня.
— В общем-то, обыкновенная и скверная, в которой всегда виноватым остаётся язычник, будь он славянин или алан, но никогда — христианин, тем более если этот — выходец из Византии, — продолжил свой печальный рассказ новый знакомый Дубыни и Клуда. — Два дня назад при освящении базилики Двенадцати апостолов, когда церковная процессия во главе с митрополитом Херсонеса Георгием двигалась через Кентарийскую башню, Лагир, который стоял там на посту, замешкался и вовремя не отворил калитку, за что один из димархов[40] ударил его крестом в лоб и разбил бровь. Из раны хлынула кровь. Лагиру бы сдержаться, во, видно, запах крови помутил ему разум, и алан ткнул дротиком в толстый зад обидчика. Правда, острие дротика запуталось в пышных одеждах сановника, не причинив заду вреда. Да и удар был не сильным… Но димарх так перепугался, что завизжал, как свинья… Торжественность церемонии была нарушена, и когда митрополит узнал, что причиной этого явился стражник, к тому же алан, язычник, тут же приказал схватить его, разоружить и бросить в подвал базилики. И я представляю, какие муки приходится терпеть бедняге Лагиру, слыша вот уже третий день христианские проповеди… Для него сейчас огонь на капище был бы куда спасительнее. Он-то и просветил бы душу Лагира перед смертью. В назидание и устрашение всех варваров протосфарий Никифор объявил своё повеление — казнить Лагира на агоре[41] с мраморной стелой, где выбита древняя присяга херсонесцев. И перед казнью она будет прочитана как напоминание о былых временах справедливости и римского величия…
Каждый солдат гарнизона должен знать наизусть текст этой присяги: «Клянусь Зевсом, Геей, Гелиосом, Девой, богами и богинями олимпийскими, героями, владеющими городом, территорией и укреплёнными пунктами херсонесцев. Я буду единомышлен о спасении государства и граждан и не предам Херсонеса, Керкинтиды и Прекрасной Гавани и прочих укреплённых пунктов и из остальной территории, которой херсонесцы управляют или управляли, ничего никому не отдам, ни эллину, ни варвару, буду оберегать всё это для херсонесского народа…»
И ещё там есть такие слова: «Я не буду замышлять никакого несправедливого дела против кого-либо из граждан и не дозволю этого, и не утаю, но доведу до сведения и на суде подам голос по законам…» — стражник умолк и лизнул соль…
— А когда состоится казнь? — спросил Клуд.
— Как только закончится освящение храма. А это, считай, на пятый день после начала торжественной церемонии… Так принято у ромеев, — ответил стражник.
— Значит, осталось две ночи… — И Доброслав с Дубыней многозначительно переглянулись.
Стражник, о чём-то догадавшись, сразу заторопился, пожелал им доброго вечера…
Клуд и Дубыня остались одни.
Мимо них прошёл строй солдат, возвращавшихся из терм, — они были без оружия и без шлемов, с мокрыми волосами, на их красных лбах и кончиках носов висели капельки пота; под мышками держали узелки с бельём.
В нише над аркой ворот казармы стояла икона Христа Пантократора. Солдаты-христиане крестились, глядя на неё, а язычники вскидывали в приветствии правую руку, сжатую в кулак, — знак уважения к византийскому небесному покровителю. За каждым солдатом-язычником пристально наблюдал декарх[42]: только попробуй не подними руку!..
Доброслав проследил, как строй солдат исчез в воротах казармы, словно кусок поросятины во рту велита Фоки, и сказал Дубине:
— А не пойти ли и нам помыться… Я тут знаю одну терму недалеко от агоры, которую содержит сириец, знатный пройдоха, всё про всех знает… Может быть, что-нибудь сообщит интересное… — И Клуд, подмигнув, подбросил на ладони кожаный мешочек с милиариссиями.
— И у меня кое-что есть, — похлопал по поясу Дубыня.
По главной улице Аракса они поднялись к акрополю — возвышенной части города, где и располагалась агора.
В античное время здесь были построены общественные здания, храмы Геракла и Афродиты.
Теперь на месте этих храмов и зданий увидели Доброслав и Дубыня базилику Двенадцати апостолов с крестообразной крещальней, а чуть поодаль — терму сирийца Сулеймана ал-Фаруха, похожую на куб. Термы обязательно возводились, как и базилики, на возвышенных местах; если базилики служили для омовения души, то и термы для очищения плоти для порядочного гражданина имели не последнее значение…
Терма Сулеймана отличалась особой изысканностью и этим привлекала большинство жителей Херсонеса. Она делилась на несколько отделений: в первом — самом большом — стояли кадки с высокими вечнозелёными пальмами и между ними ходили важные павлины с радужными хвостами и своим видом как бы олицетворяли мудрую красоту мира…
Потом посетитель переходил в другое — с белым мраморным полом и длинными скамьями из красного камня, расположенными вдоль стен, а на стенах красочные фрески изображали арабские фонтаны, возле которых кружились в танцах обнажённые крутобёдрые женщины. Здесь плескался фонтан настоящий, в этом отделении посетители снимали свои одежды.
Далее они попадали в низкий сводчатый зал с квадратным бассейном, в который из отверстий в трёх стенах, облицованных плинфой[43], лилась горячая и холодная вода. По краям бассейна тоже тянулись каменные скамьи, и на них стояли медные тазы, постоянно наполняемые и заменяемые служителями термы.
В этом зале могли одновременно мыться десять мужчин. Другая половина термы, меньшего размера и более грубой отделки, отводилась женщинам.
Доброслав и Дубыня увидели, что бассейн выложен мозаикой из белых, жёлтых и красных морских камешков. Под полом проходили трубы с горячей водой, которая нагревалась в больших котлах, стоящих на улице в особой пристройке, поэтому плиты мраморного пола приятно грели подошвы ног. Скоро в зале образовался пар, по трубам, скрытым в стенах, пустили прокалённый воздух, и стало жарко, пот проступил сквозь поры.
Некоторые моющиеся, уже не дожидаясь служителей термы, сами хватали медные тазы и бежали к источникам холодной воды и с кряхтеньем окатывали себя ею.
Открылась дверь. На пороге появился сам хозяин, низенький, с опрятным брюшком, и пожелал приятного пара.
— Вам здоровья, Сулейман, — ответили ему сразу несколько голосов.
Сириец улыбнулся и вышел.
Запахнувшись в простыни, за ним в раздевальню тут же проследовали Доброслав и Дубыня.
Увидев их, сарацин пошёл навстречу, восклицая:
— Здравствуй, Доброслав… Рад тебя снова видеть у себя! Как попарились?
— Ия тоже рад! Многие годы счастливой жизни и тебе, почтенный Сулейман, и твоим детям, внукам и детям внуков… Попарились мы хорошо и теперь бы желали со своим приятелем поиграть в зернь[44]. Может, и ты с нами?
— С хорошими людьми с большим желанием… — сразу оживился низенький сириец, и глаза его, чуть навыкате, как спелые сливы, масляно заблестели. Он хлопнул в ладоши, и тут же появилась доска с игральными костями.
Доброслав незаметно подмигнул Дубыне — тот понял, что надо поддаться в игре сарацину.
Первый выигрыш так обрадовал Сулеймана, что он даже вспотел, хотя здесь, в раздевальне, было не жарко, и попросил слугу перенести доску и кости в зал с пальмами и павлинами. Сириец стал словоохотливее, угостил Дубыню и Клуда прохладным шербетом и справился, зачем они пожаловали в Херсонес.
