– Позвольте, ваше высокоблагородие, уж мы бы завтра пораньше… в лучшем виде справим, – отбояривался Гречка.
– Ну, вот вздор! Это такие пустяки – на десять минут работы, не больше. Ступайте-ка, ступайте!
Нечего делать – пришлось снова обратно переступить за порог тюремной калитки.
У Гречки уже мучительно стало ныть сердце, вместе с гложущей болью под ложечкой.
Но лишь пошли они по коридору, как к офицеру подошел фельдфебель тюремной команды, с донесением о каких-то хозяйственных надобностях.
– А, кстати, на первом частном уже справлены замки, завтра надо оглядеть по всем остальным отделениям, – отнесся к нему офицер, между прочим подходящим разговором.
– Никак нет, ваше высокоблагородие, нынче еще не справлены, – возразил фельдфебель.
– Как так? А ты же мне сказал, что уже кончил? – обернулся тот непосредственно к Гречке.
– Помилуйте-с, там самая малость осталась, – ответил этот, стараясь стать в тени, чтобы фельдфебелю не так удобно было разглядеть его физиономию.
– Расчет вы получили? – спросил начальник.
– Нет, не получали еще…
– Так зайдем в контору – заодно уж, чтобы после не возвращаться. Да постойте, однако, – снова обернулся он к двум сотоварищам, – ведь вас, кажется, трое было? Третий-то где же?
– Позвольте, ваше высокоблагородие, – вмешался фельдфебель, с некоторой подозрительностью оглядывая беглецов, – сдается мне, как будто это не те, что утром были, а какие-то другие…
Для Гречки и Китая наступила самая опасная минута: возбуждено уже два сомнения, из которых последнее, того и гляди, в состоянии разрушить весь маневр и выдать их с головою. Надо было снова собрать все огромное присутствие духа, измученного уже тем рядом тревожных впечатлений, которые только что были перечувствованы, надо было сильное умение владеть собою, чтобы не потеряться в первый момент сомнения, чтобы умно и ловко извернуться и отпарировать удар, столь опасно направленный.
– Те двое ушли еще с после-обеда, – спокойным голосом объяснил Гречка, – а нас хозяин на смену прислал: те у него хорошие подмастерья, так он их к князю Юсупову в дом на работу справил: требовали нонче. А третий товарищ кончает еще на татебном, он и расчет должон получить.
– Да как же это вы проходите в тюрьму, когда никто и не знает об этом? – несколько строго спросил начальник.
– Никак нет-с, ваше высокоблагородие, – поспешил возразить ему Гречка, – нас давеча под воротами пропустили, как следует: и опрашивали, и осмотрели всех… Мы объявились там…
– Ваше высокоблагородие, – запыхавшись вбежал в коридор один из приставников, двое арестантов убежали.
Гречка с Китаем со страху чуть было на землю не присели и в миг сделались белее полотна.
– Как убежали?! – встревожился начальник.
– Убежали с подсудимого отделения в пекарню и там в кровь изодрались.
У беглецов немножко отлегло от сердца.
– Что ж ты, дурак, пугаешь только понапрасну!.. Я думал, и нивесть что случилось… Запереть обоих в карцер! Или нет: я сам пойду туда, а вы обождите здесь! – промолвил офицер, обращаясь к Гречке и Китаю, за исключением которых все трое поспешно удалились из коридора.
Гречка выждал с минуту и решительно мигнул своему товарищу:
– Идем!
– Ну, что, закончили? – безучастно, ради одного только чесанья языка, окликнул их перед калиткой подворотня.
– Слава-те, господи, наконец-то отделались! – махнул рукою беглец, вторично переступая порог Литовского замка.
* * *
Тюрьма и неволя остались позади. Но пока виднелось это неуклюжее здание, со своими плотными, приземистыми башнями, Гречка не смел предаться радости; он ощущал только волю, и радоваться было еще рано: погоня могла последовать каждую минуту. Хотелось бы скорей и скорей бежать ему – мчаться прытче лошади, лететь быстрее птицы, а между тем нужно было идти спокойно, ровной походкой, чтобы не навлечь на себя каких-либо случайных подозрений.
У Никольского рынка Гречка остановился.
– Ну, брат Китай, теперича мне налево, тебе направо, либо тебе направо, а мне налево, понял? – обратился он, решительным тоном, к своему спутнику. – Может, доведет господь, где-нибудь и повстречаемся… Денег-то у тебя маловато, так на тебе слесарский инструмент в придачу: продашь, авось пустяковину какую выручишь, а теперь – спасибо за компанию!.. Прощай, брат!
И он, круто повернувшись от своего товарища, быстро зашагал по направлению к Сенной площади.
LXX
ГРЕЧКА ВСТРЕЧАЕТ СТАРЫХ ЗНАКОМЫХ
Очутившись на этой площади, беглец остановился в раздумьи. Куда теперь направиться и что предпринять? Прежде всего есть, как некормленной собаке, хотелось, поэтому Гречку обуял великий соблазн полакомиться пищей вольной, выбранной по собственному вкусу и прихоти, после стольких месяцев скудной арестантской еды, и он направился в «Утешительную». «По крайности пожрешь в самую сласть и песельников с музыкой послушаешь впридачу».
Как-то странно и дико почувствовал он себя на первый раз после долгого заключения среди «вольных» людей и в «вольном» месте; опять же и опасался несколько, как бы его не признал кто-нибудь, как бы молва не пошла промеж темного люда о его внезапном появлении: первое время беглый всех и всего опасается, пока не привыкнет к своему положению.
Скромно усевшись в один из темных углов, он принялся уже за соображения, чего бы лучше съесть: поросенка ли заливного или яичницу с ветчиной, как вдруг к столу подошел посторонний человек и пристально стал против него.
– Да нешто это ты, Осюшка? – спросил он тихо и удивленно. – Какими ветрами занесло?!
Перед Гречкой стоял сановитый, седобородый старец, с благочестивым и добродушно строгим выражением лица. Это был патриарх мазов.
– Пров Викулыч!.. Батюшка!.. – воскликнул Гречка, простирая к нему обе руки. Присядь, благодетель! Да только не кричи: я ведь здесь пока еще под секретом.
– Как под секретом? – сдвинул старик свои седые брови. – Али ты лататы от дяди задал?
Гречка утвердительно кивнул головой.
– Юрок, брат, юрок! – не без удовольствия закачал головой Викулыч. – Как же теперича жить-то? Бирка[356] нужна!
– Точно, нужна. Липовый глазок[357] надобно добыть…
– Да это тебе не штука, а покамест-то как, до картинки[358]! Не гопать[359] же, чтобы влопаться.
– Да я уж к твоей милости! – просительски поклонился Гречка. – Уж так-то радешенек, что встренулись!..
– Чего ж те надоть? – спросил Викулыч.
– Затынь[360] ты меня, отец, хоть до завтрева! Оглядеться на воле надо бы спервоначалу… Оболочься, – тоже накидалища[361] какое ни на есть, опять же и голубей[362], да шифтан[363], а в этом наряде – того и гляди – признают!
– Это могу, – охотно согласился патриарх мазов. – Так нечего тебе тут ухлить[364] задаром, а хряй-то[365] скорей на мою домовуху: там не мокро[366], по крайности! – предложил он.
– Похрястать хочу, – заметил Гречка.
– Туда и хрястанья[367] и кановки[368] закажу принести, а здесь, говорю, нечего тебе скипидариться[369], зенек-то чужих тут не занимать стать.
И едва старые знакомцы успели выйти из комнаты, направляясь ко внутренним закоулкам «Утешительной», чтобы оттуда «невоскресным» ходом проюркнуть на квартиру патриарха, как вдруг им перегородил дорогу еще один старый знакомец.
– Аль мерещится мне? – воскликнул Фомушка-блаженный, растопырив свои лапищи навстречу Гречке. – Друже мой! Се ты ли еси! Тебя ли зрю очесами своими?
– Брысь ты, окаянный! – строго притопнул на него старец.
– Иерарх! – шутовски воскликнул Фомушка, приложив руку ко лбу и вытягиваясь во фронт, по-солдатски. – Тебе убо и честь, по чину патриаршему, дондеже подобает, а подобает сия вовеки! – промолвил он, отвешивая низкий поклон Викулычу.
– Начнет звонить, пожалуй… Нешто и его пристегнуть с собой? Суше дело будет, – тихо посоветовался Викулыч с Гречкой и кивнул Фомушке – идти вместе с ними.
– Ты мелево-то подвяжи, нечего болтать промеж народу, – обратился к нему патриарх, – дело ведь тайное!
– Э, э, э!.. Стал быть, кума от ткача задала стрекача!.. Ладно! Смекаем!
– А ты, любезный, как живешь-можешь? – осведомился Гречка у блаженного.
– Мы-то?.. Э, мы живем припеваючи! – разудало вздернул свою голову Фомка. – Спасибо тюремной сердоболице! В богадельню поместила – там и проживаем, да кажинную неделю к родным и знакомым отпрашиваюсь у начальства. Ну, и ничего: отпущают. Я, первым делом, родных себе подыскал да прикупил, а заместо родных по-прежнему валандаешься промеж теплых людишек. Ино и день, ино и два, и три проживешь.
– А не взыскивают за отлучку? – спросил его беглый.
