Кузнецов достал из сумки книгу «Накануне» и отдал ее Кочетову.
— Это вам, Всеволод Анисимович, — сказал он. — Если бы вы не напечатали эту вещь в журнале, то не скоро бы она вышла отдельной книгой. Я еще не забыл, что против ее публикации был главком ВМФ Горшков. До войны я спас его от расправы вождя, а теперь Сергей Георгиевич закусил удила, ему и сам черт не брат.
— Тогда вы поступили по-джентльменски. — Кочетов полистал книгу. — Хорошо издана. Поздравляю вас, Николай Герасимович!
— Этой книге я отдал немало сил, — вздохнул Кузнецов.
— Верю, ибо сам был в этой шкуре, — улыбнулся Кочетов. — Вы думаете, мне легко дался роман «Журбины», первое мое большое произведение. Пришлось изрядно попотеть…
Кузнецов успел заметить, что лицо у Всеволода Анисимовича какое-то измученное, пожелтевшее, в голосе проскальзывала хрипота. «Видно, болезнь у него прогрессирует», — подумал Николай Герасимович и невольно спросил:
— Как здоровье?
Кочетов улыбнулся, отчего на лице яснее обозначились желваки.
— Держусь! — И добавил грустно: — Я же в войну был ранен… В сорок первом, когда под Ленинградом начались ожесточенные бои с гитлеровцами, я был собкором «Ленинградской правды». Помню, главред послал меня в Федоровку — есть такая деревня под Ленинградом, — чтобы написал репортаж о митинге сельчан, который проходил в колхозе «Красный крестьянин». Долго думал, как начать репортаж. А потом появились мысли. Я взял ручку и написал первую фразу: «Когда русский народ берет в руки винтовку, он берет ее, чтобы победить врага». Напомнив своим землякам о подвигах красных бойцов в девятнадцатом под Федоровкой, я далее написал, что память о них жива в наших сердцах и эту память люди принесли с собой на митинг.
— Сказано по-писательски! — заметил Кузнецов.
— Может быть…
Помолчали. Потом Николай Герасимович спросил:
— Мою рукопись вы хоть полистали?
— «Годы войны»? — уточнил Кочетов. — Давно прочел. Будем печатать ее в трех номерах журнала. Правда, у меня есть некоторые замечания… А в целом вещь получилась интересной.
— Быстро вы, однако, решили судьбу моей рукописи, — обрадовался Кузнецов. — Спасибо, Всеволод Анисимович. Вы и так мне крепко помогли. А замечания я готов учесть…
Но Кочетов заговорил о другом.
— Не понимаю я главкома Горшкова, — сказал он. — Таких адмиралов, как вы, Николай Герасимович, надо благодарить, а не сыпать на них упреки. В своих мемуарах вы пишете о флоте, о том, как он готовился к войне, как сражался, взаимодействуя с частями Красной Армии. Конечно, ошибки были в боевой подготовке, в проведении десантов и морских операций. А коль были недостатки, то флотским чинам надо извлекать из них уроки на будущее, не так ли?
— Истина, Всеволод Анисимович. Но Горшков не таков, он не упускает случая уколоть меня. По просьбе «Военно-исторического журнала» я написал статью об адмирале Галлере, который не один год был моим заместителем. И что же? Гранки статьи послали главкому ВМС Горшкову. Тот прочел их и наложил резолюцию: «Не печатать, прославляет себя. С. Горшков». С ним, однако, редакция не согласилась, и статья увидела свет. — Николай Герасимович помолчал. — От службы на флоте я отстранен, но отстранить меня от службы флоту невозможно. Это не под силу даже Горшкову…
— Верунчик, пляши! — весело бросил с порога Николай Герасимович, едва вошел в квартиру.
— Наверное, чем-то порадовал наставник Кочетов?
— Ты угадала. — Он снял фуражку и повесил ее на вешалку. — И пожалуйста, не ерничай. Он мой наставник в литературе, но не в службе. Он большой писатель. Умница! Я это понял, когда прочел его роман «Журбины». Сейчас он работает над романом «Угол падения», говорит, что так увлекся темой, что пишет по ночам. Мою новую рукопись обещает напечатать в трех номерах журнала. Приглянулась она ему.
— Приятная новость, за нее, пожалуй, мы с тобой выпьем по рюмочке вина! — Жена пошла на кухню и принесла бутылку каберне. — А не сказал тебе Кочетов, что уж больно ты себя бичуешь: то упустил на флоте, другое не сделал?
— Я моряк, Верунчик, а у каждого моряка и в молодости, и в зрелом возрасте случаются ошибки, малые и большие, но не всякий, возвысясь, хочет о них вспоминать. А я не такой, Верунчик. Я не сержусь, если мне что-то подсказывают люди. Достоинство не в том, что ты всегда и во всем выглядишь непогрешимым, а прежде всего в том, чтобы из собственных ошибок извлекать пользу и для себя, и в поучение другим.
— Ну ты прямо профессор! — заулыбалась жена, подавая обед. — Я-то прекрасно тебя изучила, знаю, что на подлый шаг по отношению к другим ты неспособен. Но ведь не все такие?
— Да, Верунчик, не все, — согласился Николай Герасимович. — Ты знаешь, как-то адмирал Исаков упрекнул меня в том, что я излишне строг к людям. Его слова задели меня за живое. Я сказал ему, что командир имеет право жестко требовать соблюдения порядка и дисциплины на корабле, требовать от имени Родины. Но он должен быть правдив, он должен быть истиной для своих подчиненных. «А вот ты, Иван Степанович, — спрашиваю его, — всегда ли правдив?» Вижу, покраснел он, смутился, даже глаза отвел в сторону. Потом задумчиво обронил: «Бывало, иногда грешил, но не во благо себе, а ради большого дела…» Ивану Степановичу, — продолжал Николай Герасимович, — я многое прощал, потому что в самое трудное время, когда флот сражался с врагом, он был на переднем крае. Был тяжело ранен и потерял ногу. Ходил на костылях, а военную службу нес на совесть. Такое не всем под силу…
В эти дни Кузнецов упорно работал над своей новой книгой, которая была посвящена боям на флотах и морском побережье уже в годы войны. (В первой книге своих воспоминаний «Накануне» Кузнецов довел рассказ до 22 июня 1941 года.) Как-то Вера Николаевна вошла в его рабочий кабинет и сказала:
— Ты так увлекся литературой, что даже не позавтракал. А ведь уже одиннадцать часов!
Николай Герасимович весело взглянул на супругу.
— С утра, Верунчик, хорошо работается, появляются свежие мысли. Сейчас, знаешь, о чем я пишу? В августе сорок первого Гитлер объявил авиацию Красной Армии полностью уничтоженной, а летчики Балтийского флота в это время стали бомбить столицу рейха Берлин! Надо же мне об этом написать? К тому же твой милый супруг, то бишь я, к этому делу весьма причастен…
Наконец книга «На флотах боевая тревога» вышла в 1971 году в Воениздате. И первым, кто поздравил Кузнецова с этим успехом, был не моряк, а летчик — Главнокомандующий ВВС Советской Армии, заместитель министра обороны Кутахов! Поздоровавшись с «опальным адмиралом», он сказал:
— Хорошую ты вещь написал, Николай Герасимович. Я прочел твои воспоминания за два вечера. И хотя сам немало воевал на фронте, книга меня захватила. Она очень правдивая.
— Спасибо за добрые слова, Павел Степанович. Я ведь на войне потерял многих своих друзей…
— А я, думаешь, не потерял? — В глазах генерала появилась грусть. — И теперь, в мирные дни, у меня есть потери…
— Не понял, Навел Степанович? — насторожился Кузнецов.
— Понимаешь, вчера погиб мой друг дважды Герой Советского Союза, заслуженный летчик-испытатель, подполковник авиации Амет-Хан Султанов. Бывалый фронтовик, сражался на многих фронтах, особенно проявил себя в воздушных боях под Сталинградом. Знаешь, сколько он совершил боевых вылетов во время войны как летчик-истребитель? Шестьсот три! Лично сбил тридцать и в составе групп девятнадцать вражеских самолетов.
— Как он погиб?
— При испытании нового самолета. Я очень его ценил…
— Да, жаль летчика, храбрейший человек. — Николай Герасимович помолчал. — А сам ты, Павел Степанович, сколько сбил немецких воздушных пиратов?
— Я-то еще живой…
— Не в этом дело, даст Бог, живи еще сто лет! Я имею в виду твой вклад в нашу победу. И надо ли скромничать?
— Ах вот ты о чем… — У Кутахова стало легче на душе. — Лично сбил четырнадцать, как ты выразился, «немецких воздушных пиратов», а в составе групп — двадцать восемь вражеских машин. Ну, а о том, что в сорок третьем я стал Героем Советского Союза, ты знаешь.
— Внукам есть с кого брать пример, — улыбнулся Кузнецов.
Кутахов вновь заговорил о книге Николая Герасимовича.
— Я обратил внимание, что ты начал свой труд с эпизода о том, как подводная лодка неподалеку от Данцига в конце января сорок пятого года во время шторма потопила фашистский лайнер «Вильгельм Густав». В Германии по этому случаю был объявлен трехдневный траур, а Гитлер приказал расстрелять командира конвоя. А в феврале, возвращаясь в базу, эта же лодка… — Кутахов замялся, а Кузнецов подсказал:
— «С-13», а ее командиром был капитан 3-го ранга Александр Маринеско.
— Вот-вот, Маринеско, — смутился генерал. — Когда лодка возвращалась в базу, она торпедировала немецкий транспорт «Генерал Штойбен». Так, да? Сколько же немцев ушло на морское дно кормить крабов?
