«Русская правда» Ярослава (после его кончины) была вначале дополнена его сыновьями, а затем, в XII веке, и его внуком Владимиром Мономахом, и просуществовала в некоторых ее статьях практически до «Судебника» 1497 года.
(О жизни и творчестве Валерия Замыслова)
Самобытно, оригинально и в какой-то мере драматично творчество известного российского писателя Валерия Александровича Замыслова. Его исторические романы «Набат над Москвой», «Иван Болотников» (в трех томах), «Грешные праведники», «Дикое Поле», «На дыбу и плаху», «Ростов Великий», «Алена Арзамасская», «Князь Василько», «Княгиня Мария», «Полководец Дмитрий», объединенные в трилогию «Святая Русь», обрели большую популярность у читателей и получили высокую оценку столичной прессы. Но пожалуй, вершиной творчества самобытного автора вполне можно назвать новый эпический роман «Ярослав Мудрый» Над ним Валерий Замыслов работал четверть века, постоянно изучая архивы, первоисточники, сохраняя в мыслях, душе и сердце, зримо проживая в творческих фантазиях с главными героями, полюбившимися ему безраздельно. В новом произведении писателю удается создать целую галерею ярких зримых образов первопроходцев объединения разрозненных враждующих племен в единую могучую Русь. Его русичи наделены лучшими качествами, свойственными многим поколениям наших славных предков. Они сильны, отважны, отменные рукоделы, трудолюбивы, добры, башковиты, честны, преданы родной земле и делу. Одним словом, они незаурядны.
Незаурядна и сама биография писателя. Вот как Валерий Александрович сам рассказывает о своей судьбе:
Родился я 1 января 1938 года, в деревне Абатурово Горьковской области, в маленькой избенке… на русской печке, в зимнюю, вьюжную ночь. Роды принимала деревенская бабка-повитуха. Отец мой, Александр Павлович, был в отлучке: сдавал годовой отчет в областном управлении. Он трудился главным бухгалтером Работкинской МТС. Приехал под вечер, в избе сумеречно коптит керосиновая лампа. Отец снял с себя заснеженный овчинный полушубок, бросил его на кровать, и тотчас услышал испуганный голос матери, Антонины Александровны:
— Да ты что, отец, сыночка задавишь!
В семье уже было два ребенка: сестра Дина, которой шел 6-ой год и четырехлетний брат Юрий. А через два года родился Геннадий. Меня назвали в честь именитого земляка — летчика Чкалова.
Предвоенные и военные годы запомнились мне голодным детством, когда щи из крапивы и свекольной ботвы считались лакомством. Чай, настоянный на душистых травах, прикусывали сушеными ломтиками свеклы. Особенно нравились щи из щавеля, он обильно рос на другой стороне Волги. Мать брала три рогожных мешка, усаживала нас в лодку, сама бралась за весла и переправляла утлое суденышко через раздольную реку. Было страшно, и в то же время мои глазенки были восторженными.
И всё же голод давал о себе знать. Мы теребили мать за подол юбки, скулили: «Мамка, ись, мамка, ись». И мамка, пряча заплаканные глаза, просила нас забраться на печку, где вдоволь «кормила» детей духовной пищей. Мне повезло и с деревней, и с «Ариной Родионовной». Во-первых, деревня находилась вблизи Волги, а во-вторых, в той земле, коя была густо пропитана «житиями» в Нижегородской губернии знаменитых Никона, будущего патриарха Руси, и протопопа Аввакума. Места глухие, лесные, старообрядческие (описанные Мельниковым-Печерским в его романах), где еще в сороковые годы сохранились скиты и монастырские кельи. Глубинная, кондовая Русь!
Я невольно впитывал в себя самобытный язык, деревенские обычаи и обряды, своеобразный уклад деревенской жизни. В третьих, на моем творчестве, несомненно, отразилось и то, что мой дед был волжским бурлаком-зимогором. Он знал множество сказок, пословиц и поговорок, легенд и преданий. И весь этот фольклор угодил на благодатную почву, т. е. перешел к моей матери. И вот сидим мы на сумеречной печке, за окном избенки разгульная метель, в трубе на разные голоса завывает ветер, а мы, забыв обо всем на свете, слушаем напевный материнский голос, рассказывающий «преданья старины глубокой». И вот опять она матушка Русь, входящая в мою детскую душу. Опять Русь!
Мне никогда не забыть ни своей старообрядческой деревни, ни «Арины Родионовны», ни своей неказистой избенки, «меблированной» печью, панцирной койкой, на которой размещались отец с матерю, немудрящей старинной «горкой» и соломенным матрацем, на коем располагались под лоскутным одеялом «огольцы». Для полной картины следует заметить, что в зимнюю стужу, дабы не замерзнуть, в избенке, кроме нас, «ночевал» и маленький теленок — надежда семьи.
Однажды я проснулся среди ночи от сердобольного крика матери: «Да что же это, господи!» Мать плакала, прижавшись лицом к окну. «Мам, ты чего?» Удивился: лампа на столе не горит, а в избе светло, как днем. Привстал на цыпочки, вытягивая головенку к подоконнику. На улице почему-то всё гремело и ухало, старая избенка дрожала, вот-вот по бревнышку раскатится, а небо — красное-красное. Испугался, прижался к матери. «Гроза. Да, мам?». «Сам ты „гроза“. Гитлер город бомбит», — ткнув меня в бок, важно сказал Юрка. Когда грохот прекратился, в избу с улицы вернулся отец с сестренкой Диной. «Зажги, мать, лампу». Голос у отца глухой и надтреснутый, словно что-то застряло у него в горле. Долго сидел молча, а потом поднялся с табуретки и достал с полатей вещевой мешок. «Собери-ка, мать». «Опять ты за своё. Бронь же у тебя. О детях подумай, Саша! Вон — орава, какая». «Хватит, мать, собирай!». «Хоть бы утра дождался, — вытирая слезы краем платка, сказала мать. — И в мешок-то тебе положить нечего». Первые дни мне казалось, что папка ушел на работу, и вот-вот вернется. Как всегда, под вечер заскрипят в сенях половицы, откроется дверь и с порога пахнет на меня отцовским: запахами овчинного полушубка и махорки. Но шли дни, недели, месяцы, а папка всё не приходил и не приходил.
Своеобразен быт старообрядческой деревни. Жили в глухих лесах, а мылись… в печках. Мать выгребет угли, смахнет голиком сажу (но всю не смахнешь!) — и полезай на распарку, — да еще заслонкой прикроет, чтобы пожарче было. Лежишь крючком в полной теми, и всё тело пот заливает, а чуть шевельнешь по каменьям рукой или ногой, так на липкое тело посыплется въедливая сажа. Выползаешь из печки похожим на чертенка, — и в корыто. Мать обмывает горячей водой, берется за кусок «хозяйственного» мыла и мочалку… Худо было и с одежонкой, ходили как отрепыши. Всё лето, чуть ли не до зазимья, бегали босиком. Старая кофтенка подраставшей сестры переходила к Юрке, а от него — ко мне, затем к последышу.
В школу я пошел с опозданием на год: не было приличной одежды. Первой уходила в «трехлетку» Дина, сопровождаемая матерью. Школа — под горой, в километре от нашей избенки. Добравшись до нее по сугробам, мать снимала с Дины валенки, переобувала ее в ботики, и возвращалась с валенками за Юркой. Дошел «валенковый» черед и до меня. А бедная наша мать так и сновала взад-вперед. Школа была деревянная, крохотная и отапливалась печью. Парты стояли в три ряда, разделяясь на первый, второй и третий классы. Помню, что мне и еще одному школяру места на парте не хватило, и учительница, Елизавета Николаевна, переместила нас на печку, где мы и сидели, свесив ноги. Оба страшно довольные. Тепло! А вот писать было трудновато. Правда, ни чернил, ни ручек, ни тетрадей не было. На коленях держали грифельные доски и водили по ним грифельными палочками.
Закончив первый класс, я сошел с печки и уселся за парту второго ряда. Писать же я научился еще до школы, с 6 лет, по старому Букварю. А в 10 лет началась моя «творческая» жизнь. Деревенский уклад и мамины сказки, щедро насыщенные фольклором, сказались и на моих первых «произведениях» — о добрых молодцах, лесных разбойниках, волжских бурлаках… Писал на печке. Видимо, уж так судьба предначертала: и родился на печке, и учился на печке, и «творил» на печке. Правда, летом было не до «творений»: огород, сенокос, заготовка дров. Только успевай помогать отцу и матери. Особенно мне нравилась сенокосная пора. Ранним утром выкатывали мы с Юркой из-под навеса телегу и клали на нее косы, грабли, узелки с харчами. Выходил отец (вернулся с войны в 45-ом), проверял упряжь на лошади, (лошадь выделял колхоз) — и через всю деревню отправлялись к парому. Вместе с мужиками уезжали недели на две в заволжские луга. Жили в шалашах. Отец поднимал чуть свет. Он научил меня владеть косой. А через год наловчился я и за плугом ходить. В колхозе тракторов не хватало, поэтому часть полей пахали на лошадях. Нелегкая это работа налегать целый день на железные поручни. Плуг пляшет в горячих ладонях, так и норовит выскочить из земли. А отец рядом, криулять при нем стыдно. Тут всё важно: и правильно плуг заглубить, и борозду ровно провести, чтоб пласт на пласт ложился…
