Пока солдаты освобождались от груза, который они несли на спинах и плечах, уже привыкших к грузу, и группами уходили к ближнему озеру Мареотида за водой, была срочно поставлена палатка для Октавиана. Не было и речи о том, чтобы позвать кого-то в палатку для предстоящего разговора, во всяком случае вначале. Перед Мессалой Корвином и Статилием Тавром только мелькнула золотоволосая голова бога Юлия — привидение?
— Уведите двух других и немедленно убейте их, — сказал он Тавру. — Потом вернитесь ко мне. Никто не должен говорить с ними. Поэтому оставайтесь при них, пока они не умрут. Понятно?
С Октавианом путешествовали три человека, которых он выбрал, но не за военную доблесть, которой они не обладали. Один был аристократом, двое других — его собственными вольноотпущенниками. Гай Прокулей был сводным братом зятя Мецената, Варрона Мурены, известного своей эрудицией. Гай Юлий Тирс и Гай Юлий Эпафродит были рабами Октавиана и служили ему так хорошо, что после их освобождения он не только взял их к себе на службу, но и сделал своими доверенными лицами. Ибо такого человека, как Октавиан, грубая компания военных вроде его старших легатов просто свела бы с ума через несколько месяцев. Отсюда Прокулей, Тирс и Эпафродит. Поскольку все маршалы Октавиана, от Сабина и Кальвина до Корвина, понимали, что их хозяин был оригиналом, никто не считал оскорбительным или обескураживающим, когда видели, что Октавиан в кампании обедает один, то есть с Прокулеем, Тирсом и Эпафродитом.
Шок, испытанный Октавианом, прошел не сразу по многим причинам, первой и главной из которых было то, что он обнаружил местонахождение сокровищницы Птолемеев, следуя описанию, которое дал ему его божественный отец. Поиски он провел со своими двумя вольноотпущенниками. Ни один римский аристократ никогда не увидит, что лежало в сотнях маленьких комнат по обе стороны лабиринта тоннелей, начинавшегося на территории Пта. Войти в него можно, нажав определенный картуш и спустившись в темные недра. После блуждания подобно рабу, которому позволили несколько часов погулять по Элисийским полям, он собрал своих «мулов» — египтян, которым перед входом в тоннели завязали глаза. Потом он стал изымать то, что, по его мнению, необходимо, чтобы поставить Рим на ноги: в основном золото, ляпис-лазурь, горный хрусталь, алебастр для скульпторов, которые создадут замечательные произведения искусства для украшения храмов Рима и общественных мест. После того как они поднялись на поверхность, его собственная когорта убила египтян и взяла под охрану обоз повозок, направившийся в Пелузий, откуда его отправят домой. Солдаты могли догадаться о содержании корзин по их весу, но никто не посмел бы открыть их, потому что все они были запечатаны сфинксом. При виде богатства, превосходящего воображение, с плеч Октавиана свалился огромный груз. Настроение его улучшилось, он почувствовал себя таким свободным и беззаботным, что его легаты не могли понять, с чем таким он столкнулся в Мемфисе, что так изменило его. Он пел, он свистел, он почти прыгал от радости, когда армия возобновила марш в логово царицы зверей, в Александрию. Конечно, со временем они догадаются, что произошло в Мемфисе, но к тому времени они — и все то золото — уже вернутся в Рим без всякой возможности сунуть что-нибудь в складку тоги.
В тот момент, когда Цезарион окликнул его в пяти милях от ипподрома в окрестностях Александрии, у него еще не было выработано никакой стратегии. Золото на пути к Риму, да, но что ему делать с Египтом и его царской семьей? С Марком Антонием? Что лучше всего защитит сокровища Птолемеев? Сколько людей знали, как их найти? Кому из своих вероломных союзников, от царя парфян до армянского Артавазда, говорила о них Клеопатра? Ох, будь проклят этот мальчишка за его неожиданное, внезапное появление! Да еще перед всей его армией!
Когда Статилий Тавр вернулся, Октавиан резко кивнул.
— Приведи его, Тавр. Сам.
Он вошел со все еще покрытой головой, но быстро скинул верхнюю одежду и остался в простой кожаной тунике для верховой езды. Такой высокий! Выше даже, чем был бог Юлий. Маршалы Октавиана дружно вздохнули и затаили дыхание, ошеломленные.
— Что ты делаешь здесь, царь Птолемей? — спросил Октавиан со своего курульного кресла.
Не будет никаких рукопожатий, сердечных приветствий, никакого лицемерия.
— Я пришел вести переговоры.
— Тебя послала твоя мать?
Молодой человек засмеялся, продемонстрировав еще что-то общее с богом Юлием.
— Нет, конечно! Она думает, что я на пути в Беренику, откуда должен отплыть в Индию.
— Ты сделал бы лучше, если бы подчинился ей.
— Нет. Я не могу оставить ее — позволить ей одной встретиться с тобой лицом к лицу.
— У нее есть Марк Антоний.
— Если я правильно его понял, он будет уже мертв.
Октавиан потянулся, зевнул до слез.
— Очень хорошо, царь Птолемей. Я буду вести с тобой переговоры. Но не при стольких свидетелях. Господа легаты, вы можете идти. Помните клятву, которую вы дали мне. Я хочу, чтобы даже шепота вашего об этом никто не услышал. И не смейте это обсуждать даже между собой. Понятно?
Статилий Тавр кивнул и ушел с остальными легатами.
— Садись, Цезарион.
Прокулей, Тирс и Эпафродит встали у стены палатки, едва дыша от ужаса, на таком расстоянии, чтобы их не видели оба участника драмы.
Цезарион сел, его зелено-голубые глаза оказались единственным, что не принадлежало богу Юлию.
— Что же ты можешь предложить, чего не может Клеопатра?
— Для начала — спокойную атмосферу. Ты не испытываешь ненависти ко мне. Как ты можешь ненавидеть меня, если мы никогда не встречались? Я хочу мира тебе и Египту.
— Огласи свои предложения.
— Моя мать удалится как частное лицо в Мемфис или Фивы. Ее дети от Марка Антония поедут с ней. Я буду править в Александрии как царь и в Египте как фараон. В клиентуре Гая Юлия Цезаря, сына бога, — как его самый преданный царь-клиент. Я дам тебе столько золота, сколько ты запросишь, а также пшеницу, чтобы кормить всю Италию.
— Почему ты будешь править мудрее, чем правит твоя мать?
— Потому что я — кровный сын Гая Юлия Цезаря. Я уже начал исправлять ошибки, которые на протяжении многих поколений совершала династия Птолемеев. Я установил бесплатную долю зерна для бедных, я сделал гражданами Александрии всех ее жителей, а сейчас я разрабатываю процедуру демократических выборов.
— Хм. Очень по-цезарьски, Цезарион.
— Понимаешь, я нашел его бумаги, те, в которых он составлял планы, как вывести Александрию и Египет из застоя, который длился в Египте тысячелетия. Я понял, что его идеи правильные, что мы погрязли в безжалостном болоте привилегий для высших классов.
— О, ты говоришь как он!
— Благодарю.
— Мы оба — сыновья божественного отца, это правда, — сказал Октавиан, — но ты намного больше похож на него.
— Так всегда говорит моя мать. И Антоний тоже.
— Ты никогда не думал, что это значит, Цезарион?
Молодой человек не понял.
— Нет. Что это может значить, помимо того, что это реальность?
— Реальность. По сути, в этом вся проблема.
— Проблема?
— Да. — Октавиан вздохнул, соединил свои скрюченные пальцы пирамидкой. — Если бы ты сейчас не появился, царь Птолемей, я, возможно, и согласился бы заключить с тобой соглашение. Но теперь у меня нет выбора. Я должен тебя убить.
Цезарион ахнул, приподнялся с кресла, но снова сел.
— Ты хочешь сказать, что я пойду с моей матерью в твоем триумфальном параде, а потом нас задушат? Но почему? Почему мне необходимо умереть? Кстати, почему необходима смерть моей матери?
— Ты неправильно меня понял, сын Цезаря. Ты никогда не будешь идти среди участников моего парада. Собственно говоря, я не разрешил бы тебе даже на тысячу миль приближаться к Риму. Разве тебе никто не объяснил?
— Чего не объяснил? — спросил Цезарион, потрясенный. — Перестань играть со мной, Цезарь Октавиан!
— Твое сходство с богом Юлием представляет для меня угрозу.
— Я — угроза из-за сходства? Это же бред!
— Все, что угодно, только не бред. Послушай меня, я объясню тебе. Как странно, что твоя мать тебе не объяснила! Может быть, она думала, что если ты будешь знать, то немедленно посадишь ее на Капитолии. Нет, сиди и слушай! Я откровенно говорю о Клеопатре не для того, чтобы подразнить тебя, а потому, что она была моим неумолимым врагом. Дорогой мой мальчик, я должен был руками и ногами драться, не щадя сил, чтобы возвыситься в Риме. Четырнадцать лет! Я начал, когда мне было восемнадцать, будучи усыновленным моим божественным отцом как римский сын. Я получил свое наследство и старался соответствовать ему, хотя многие были против меня, включая Марка Антония. Теперь мне тридцать два года, и, когда ты умрешь, я наконец буду в безопасности, у меня не было такой юности, как у тебя. Я был болен и слаб. Люди считали меня трусом. Я стремился выглядеть как бог Юлий: тренировался улыбаться, как он, носил обувь на толстой подошве, чтобы быть выше ростом, копировал его речь, стиль его риторики. И когда земной образ бога Юлия погас в памяти людей, они стали думать, что в мои годы он, наверное, был похож на меня. Ты начинаешь понимать, Цезарион?
