Владислав Бахревский - Долгий путь к себе

— Обо мне, — сказал он вслух.

Все его помыслы последних лет были об устроении между людьми доброго мира. Да вот ведь беда: ни разу в ум ему не пришло спросить у первой попавшейся бабы в его хотя бы Новоселках, каков ей, бабе этой, мир нужен? Нет, он желал для нее своего мира, куда как умного, просвещенного. Да вот что-то не захотели ни казаки, ни поляки жить по-Киселиному. И не то чтобы дурное предлагал он людям! Король за хлопоты киевским воеводством повеличал, Хмельницкий слушал и отличал уважением, московский царь нашел его речи значительными, ибо в них ясно обозначалась связь времен. Что и говорить, звал Адам Кисель государей на прямоезжую дорогу вечного мира.

Да только чем они обернулись, многие труды сенатора? Он стал как неродная нянька в семействе, где дети-драчуны выросли и не только перестали слушать нянькиных увещеваний, но и ей грозились намять бока.

Был бы он человеком ума циничного, холодного — посмеялся бы над всей этой суетой. Казаки бьют поляков, поляки — казаков, а ему чины перепадают. Плохо ли?

Да вот ведь незадача! Угораздило русским родиться. Русский человек, даже весьма ограниченный, никогда не останется вполне доволен ни властью, ни богатством, потому что высшим проявлением русского «я» остается — доброе дело для всей деревни, не для пятого-десятого, но обязательно для всей деревни, и дело то должно быть не вещественным — пруд выкопал, церковь поставил, — а духовным, делом вообще. И вот это дело вообще у Адама Киселя не состоялось. Он обещал людям любовь, их собственную любовь друг к другу, а вместо любви все то же: одной дорогой ехали послы, чтобы сплести сеть очередной лжи, а другой — шел убийца. Не стало Иеремии Вишневецкого — сыскался на должность пугала Стефан Чарнецкий.

— Принесите! — крикнул Адам Кисель, делая рукою неопределенный широкий жест.

Слуга, дежуривший возле больного, понял желание господина. В комнату принесли и поставили на полу резной город — забаву сенатора. Составленный из башенок, замков и дворцов, которые Адам Кисель резал всю свою жизнь, город получился большим и чрезвычайно затейливым.

Когда-то у Адама Киселя была мысль построить макет идеального города.

Он пресекал в себе мечты об идеальном государстве, считая непозволительной вольностью выдумывать то, что совершается жизнью и высшим промыслом. Другое дело — внешнее.

Оглядывая теперь свое творение, он видел, что многое у него придумано замечательно, хотя надо бы произвести отбор. Разностильность его дворцов и башен нарушала гармонию порядка. И чего-то еще не было в этом городе!

— Я забыл о домах для работников, — сказал Адам Кисель.

— Что вашей милости требуется? — подскочил к постели слуга.

— И это тоже суета! Все суета, — сказал слуге сенатор. — Затопите печь и сожгите.

— Город вашей милости? — Слуга позволил себе удивиться.

— Да, мой город! Потом позовешь духовника.

«Пятьдесят три года жизни моей, которые позволил мне прожить Господь Бог, пребывал я в православной религии святой восточной церкви Божией, матери моей, в которой лет шестьсот неизменно оставались предки мои, в ней хочу остаться и теперь до последнего моего издыхания».

Адам Кисель хотел настоять на том, что прожил правильную жизнь, что такое совместимо: быть православным и быть верным слугой Речи Посполитой.

Завещание он написал первого мая, умер третьего.

Похоронили его в родовом склепе, рядом с братом Николаем, но казаки, захватившие в одном из походов гнездо Киселей, выбросили их тела из гробов.

Ненадежным было время на Украине: ни мир, ни война. Доброго дома не поставишь. Сегодня последний гвоздь забьешь в крышу, а завтра — от дома одна труба останется.

Природа тоже людей не миловала. В прошлом году затемнялось солнце, а потом случился жестокий мор по обоим берегам Днепра. В Коростышеве, Самгородке, Погребищах многие люди умерли, а в Прилуках никого почти не осталось.

Да сколько бы ни было на человека смертей, он все-таки жив, потому что ради жизни он себя не щадит, великий он ее старатель.

И в крайнем нищенстве готов человек украшать жизнь из последних своих сил и возможностей.

А потому в иных местах даже о понедельниках помнили:

Степанида, жена казака Кондрата Осадчего, «понедилкувала» у жены сотника Забияки Оксаны Гарной.

Вокруг Оксаны табунились все женщины Веселой Криницы, малого местечка на большой украинской земле.

Сотничиха хоть и любила своего Забияку без памяти, но пошла замуж лишь после того, как казак в свадебном договоре согласился дать жене полную волю по понедельникам. Не все жены добивались у мужей этого права, но и не все мужья умели устоять перед чарами, хворобами или под одним только точильным камнем своих суженых.

В понедельник поутру женщины отправлялись на базар торговать. Одни продавали кружева и вышивки, другие — соления и варения, третьи — птицу, сало или еще какую снедь.

Как только набиралось достаточно деньжат, женщины покупали вина и закусок и отправлялись в дом к Оксане Гарной. Тут они угощались, пили и пели, говорили по душам, никак не заботясь ни о доме, ни о хозяйстве, ни о мужьях, ни о детях.

Заводилой выступала Оксана. Она среди своих кумушек была и судья, и утешитель.

— Ну что ты нюни распускаешь? — отчитывала она лентяйку Ганну. — Побили ее! А какой бы муж тебя не побил, коли ты прокисшим борщом потчуешь?

— Чугунище-то был какой! Не выливать же! — возразила Ганна. — Я и сама ела — и ничего. Уж очень нежны наши казаки.

— На пузе добра она решила нажить! — вскипела Оксана. — Казаки поехали на охоту за зайцами, и каждый добыл. Один твой вернулся с пустыми руками, в кусту после борща твоего всю охоту просидел.

— Ага! — сказала Ганна, прыская от смеха. — Только, говорит, ногу в стремя, а в животе как пискнет. Я-то и кинусь обратно под куст.

Хохотали так, что посуда на столе сама по себе прыгала.

— Все от нас самих! — сказала, отсмеявшись, Оксана. — Странница одна баяла: «Сотворил, говорит, Бог всяких гадов земных. Поглядел, видит: экая все дрянь, собрал их в мешок и велел человеку отнести подальше да и закопать поглубже. В мешок-то велел не заглядывать. Ну а как же утерпеть? Развязал человече мешок, чтоб только одним глазком поглядеть, чего это Бог таит. Только распустил завязку, а гады и поперли скопом, один другого ужаснее. Бросил тот человек мешок, к Богу прибежал. Бог разгневался да и превратил несчастного в аиста».

— Это чтоб гадов мог собирать? — спросила Ганна.

— Угадала.

— Оксана! — окликнула хозяйку с другого края стола толстущая казачка. — У моей снохи груди, как колеса на арбе, а молока нет. Орет мальчонка с голоду. Чего делать-то?

— Будто сама не знаешь! Буркун белый надо пить! От буркуна даже корова молоко дает.

Посыпались советы. Вспомнили, как рожали первенцев. Каждая про свое спешила рассказать: у одной грудь не брал, другая отучить от груди никак не могла. Кто охал, вспоминая рожу, кто учил, как рожу заговаривать.

— Про Свитязь-озеро никто не слыхал? — спросила Оксана кумушек.

— Это где такое?

— Да будто возле Люблина.

— А чего там?

— Говорят, рыбаки вместо рыбы колокол изловили.

— Колокол?

— Колокол!

— Откуда же он взялся? Церковь, что ли, там сквозь землю провалилась?

— Про то не говорят, откуда взялся. А вот взялся, и все! В сеть попал. Рыбаки его из воды подняли на лодку и стали думать, куда девать. Одни говорят — в церковь отнесем, а другие — в корчму.

— И чего?

— А ничего! Только про корчму помянули, колокол ухнул в воду и на дно ушел.

— Не простой, видно, тот колокол был.

— Еще бы простой! Это не бубенец для козла — колокол, святая вещь.

— Неспроста все это, — сказала толстущая казачка. — К бедствию.

— Довольно с нас бедствий, — перекрестилась молчавшая все время Степанида.

— Мы все треплемся, треплемся! Спой, Степанида! Утешь!

Степанида была в Веселой Кринице человеком пришлым, но успела стать гордостью местной. Ее голос был столь прекрасен, что послушать дивную певицу приезжали за сто верст.

Пела Степанида в церковном хоре, пела, особой платы для себя не требуя, хотя ее и переманивали. Купцы соседнего местечка обещали ей дом поставить, если переедет.

Корыстолюбие Степаниду минуло.

Была она чуткой ко всякой доброте. Как собака, была верна людям, не оттолкнувшим ее.