Корыстолюбие Степаниду минуло.
Была она чуткой ко всякой доброте. Как собака, была верна людям, не оттолкнувшим ее.
— Молчунья ты у нас, — сказала Степаниде Оксана. — Вот уж два года в Кринице живешь, а знаем о тебе столько же, сколько в первый день узнали.
— Меня и не спрашивал никто про жизнь мою, — сказала Степанида тихо.
— Вот и расскажи.
Степанида сидела за столом вполоборота, в окошко смотрела. Время, беды и дар ее чудесный сотворили из певуньи величавую женщину. Величавость ее была не напоказ. К ней приглядеться надо было, как к иконе, скрытой тьмою угла.
— Коли вспоминать не хочется, и не надо, — пришел кто-то на помощь Степаниде. — Все мы знаем, Кондрат Осадчий из татарского полона тебя отбил, какой из Немирова гнали.
— Я не из Немирова, — сказала Степанида. — Я жила на левом берегу Днепра. Жениха моего князь Вишневецкий пожелал собаками затравить, да только лазейку ему оставил. Мой суженый и нырнул в скверну.
— Это куда же нырнул? — не поняла толстущая казачка.
— Палачом мой жених стал, — сказала Степанида, повела глазами по лицам казачек, но ни одного лица не увидела — белая лента крутилась и крутилась в голове.
— И ты что же? — спросила, как в прорубь ступила, Оксана Гарная.
— Письма носила, — сказала Степанида. — Матушка моего жениха дала мне те письма. От Хмельницкого они были. Меня поймали, привели на казнь моему жениху.
— Господи! — ахнула лентяйка Ганна, и стало в комнате так тихо, что слышно было, как во дворе лошадь овес хрумкает.
— Он руку себе отрубил, жених мой, — сказала Степанида, — а меня обратно в тюрьму затолкали…
— Какой же крест несут на себе люди! — вздохнула за всех Ганна.
В дверь явственно поскреблись.
— Пожаловали! — двинула бровями Оксана.
И точно: порог переступили сразу двое: Осадчий и сам Забияка.
— Я хлебы поставил, как ты учила, — переступая с ноги на ногу, доложил Кондрат Осадчий, глядя на Степаниду и косясь на Оксану. Показал на Забияку: — Мы вот вместе… ставили.
— Вот и молодцы! — сказала Оксана. — Сами ставили, сами испечете, сами и есть будете… Все ваши дела?
— Все, — покашлял в кулак бравый сотник.
— Доложились, ну и ступайте!
— Оксана! — вступились за казаков казачки. — Ладно уж, пусть идут к столу.
— Ваше дело! А я приваживать бы не стала! — дернула плечами Оксана Гарная.
Казачки, однако, были милостивы, поднесли казакам по чаре, но тотчас и вытолкали за двери.
— Им только дай повадку! Отбою не будет! — гневалась Оксана. — А ну, все наливайте! Все, все! Выпьем за нашу Степаниду! Любила ее, а теперь она мне роднее сестры. По годам ты мне ровня, но будь же мне старшей.
Встала, поклонилась Степаниде, рукою земли коснувшись.
Не умея ответить на этот порыв, Степанида неловко поклонилась в ответ и, чтобы развеять печаль, которая, как туча, повисла над столом, вышла на середину светелки и запела хороводную песенку своей девичьей весны:
Ой не хвалыся, да березонька!
Не ты свою кору выбилыла,
Не ты сее листе да шырочыла,
Не ты сее гилле да высочыла.
Выбилыло кору да яснее солнце,
Шырочыло листе да буйный витер,
Высочыло гилле да дрибен дощык.
Пока пела первую строку, казачки из-за стола вышли да и повели хоровод, подпевая своей соловьиногорлой подруге.
Вдруг дверь рванули. Вошел сотник Забияка, по-другому вошел, не так, как в первый раз.
— Извиняйте меня! Не моя в том вина, что ваш законный праздник нарушаю. Из Погребищ казак прискакал. Коронный обозный пан Чарнецкий напал вчера с войском на ярмарку. Порезал всех, старых и малых.
3
Пан Чарнецкий, как чума, шел Бугом, выкашивая людей. Даже красавиц не брали в полон — убивали.
У пана Чарнецкого было несколько полков, у сотника Забияки — сотня. Сотни иных городов и местечек насчитывали по тысяче и по полторы тысячи казаков, но в Веселой Кринице отряд не превышал трех сотен. Послали за помощью к полковнику Богуну, поклялись держаться до смертного конца.
Только пан Чарнецкий шел не воевать, он шел мстить за свой плен, за Батог. В его войске были братья и слуги убитых на Батожском поле рыцарей.
Против тридцати пушек карателей у казаков было две, да только у запорожцев прозвище — не пустой брех. Забияка он и был Забияка. Стоило казакам дрогнуть, как являлся их сотник, сам колол, и стрелял, и пушку наводил. Не пришлось Чарнецкому взять Веселую Криницу с ходу. С утра до полдня шел бой. Устали жолнеры поливать кровью землю вокруг Веселой Криницы. Отступили.
У Змея Горыныча три огнедышащих головы, у Чарнецкого их было тридцать. Вот и принесли Оксане Гарной в хату сотника ее ненаглядного. Ядром убило.
Несли Забияку — был жив, а принесли бездыханного.
Посадила Оксана возле милого старух, чтоб оплакали, как положено, а сама взяла ружье да саблю и, собрав женщин, повела их на вал. Степанида тоже пошла.
Польские пушкари пороха не жалели. Городок запылал, и тогда жолнеры снова ринулись на приступ. День убывал, пожару прибывало, и жолнеры наконец прорвались в Веселую Криницу. Да только не там, где держали оборону женщины.
— Степанида! — позвала Оксана названую сестру. — Давай-ка поцелуемся на прощанье.
— Что ты! — вскрикнула Степанида.
— Не шуми, слушай. Уводи женщин в гору, в пещеру. Отсидитесь.
— А ты?
— Ступай, милая, ступай! Забияка мой уж сердится, заждавшись меня.
Тут только Степанида увидала под Оксаной бочонок пороха.
— Опомнись, сестрица!
— Уходите! Они уж сюда бегут. Обо мне не печалуйтесь. Не хочу после милого мужа достаться игрушкою проклятым жолнерам! — Взвела курки на двух пистолетах. — Прощай, сестрица! Прощай, певунья!
Степанида, собрав вокруг себя женщин, ударила с вала, сверху, на жолнеров. Те, видя перед собою воинство в юбках, опешили, и женщины, прорвавшись через кольцо осады, ушли к горе, в пещеру.
Жолнеры ринулись в город.
Далеко было видно, как пыхнуло огнем в том самом месте, где рассталась с жизнью казачка Оксана Гарная.
Пылающий городок был уже захвачен жолнерами, но бой не утихал: казаки и казачки отбивались до последнего, а когда кончались заряды и силы — кидались в огонь или поражали саблями и кинжалами друг друга.
Был пан Чарнецкий свиреп, но непримиримость жителей Веселой Криницы смутила коронного обозного.
Приказал доставить ему женщин, укрывшихся в пещере. Живыми!
Силой проникнуть в пещеру было невозможно: казачки застрелили нескольких жолнеров. На все уговоры сдаться отвечали молчанием или выстрелами.
Весна помогла карателям. Запрудили ручей, пустили воду в пещеру: ледяная вода скорее уговорит.
Пещера была не глубока. Заполнялась быстро. Жолнеры ждали воплей, а вместо них раздалось дивное пение.
Аве Мария! Словно небо сошло под землю.
Жолнеры, не в силах смотреть, как все выше и выше поднимается вода в пещере, покидали строй.
— Аве Мария! — ликовал голос, такой голос, что на всю жизнь останется в ушах. Как потом в глаза глядеть: матери, жене, дочери?
Степанида пела молитву католиков, пела, чтоб опомнились, вспомнили о Боге. Но Богом жолнеров был приказ.
Голос умолк, вода закрыла пещеру, и жолнеры кинулись к пану Чарнецкому и потребовали тотчас покинуть местечко, хоть ночь стояла на дворе.
…Через неделю полковник Богун наголову разгромил карателя Стефана Чарнецкого. Сам Чарнецкий был дважды ранен и спасся бегством. Да только незабвенным стал его карательный поход по городам Украины. Пан Чарнецкий сжег и вырезал Погребища, Борщаговку, Монастырища, Прилуки, Немиров, Кальник, Балабановку и многие другие местечки, села и деревни.
4
Государь Алексей Михайлович влюбленными глазами смотрел на собинного друга своего, на святейшего патриарха Никона.
С соболиной, черной в проседь бородой, со сверкающими черными глазами, Никон, распаленный мыслью, ходил перед царем по горнице и говорил, взглядывая то на царя, то на иконы, и Алексею Михайловичу казалось: это перед ним посланник самого Господа.
— Деяниями надо украшать жизнь свою! Деяниями! — восклицал Никон. — Вот ныне четырнадцатое февраля. Кого помнит в сей день православная церковь? Помнит подвижников, зело потрудившихся во славу Господа. Авксентий-сириец жил на горе Оксии, жил отшельником, не искал у людей славы. Они сами пришли к нему, пришли и позвали на четвертый Вселенский Собор. Поминаем преподобного Мирона, который проводил жизнь под открытым небом, в молитвах и трудах. Святого Авраамия, епископа Каррийского, который, приняв священство, никогда уж более не употреблял вареной пищи. Поминаем преподобного Исаакия-затворника. Этот поклонился духу злобы, ибо тот явился в облике Христа. Впал в тяжкое расслабление, а исцелившись, юродствовал и потом снова затворился и жил в затворе двадцать лет. Столько примеров великой любви к Богу, великого подвижничества, а мы, грешные, живем, как дикари! И хуже дикарей! Ибо дикари не ведают Бога, а мы ведаем, а живем, как расслабленные.
