снова назойливо пришла ему на память все та же песня. Но милое слово «воля», получив на этот раз особый зловещий смысл, направилось отравленной стрелой против его собственного сердца. И сердцу стало невыносимо больно. Где она, золотая воля? Была — и нет ее. — Вздремнулось, ваше величество? — спросил его ехавший справа Чика.
— Вздремнулось, казак. Третью ночь не сплю.
— Скоро на месте будем, — проговорил Чика и почему-то вздохнул.
Пугачев протер глаза, встряхнул плечами, задумался. Он посмотрел по сторонам — все та же выжженная степь, кой-где холмики, кой-где деревцо торчит.
Исподволь, незаметно, и степь, и небо, и все четыре конца земли свернулись, словно необозримый плат, обняли Пугачева, приплюснули, он стал, как в мешке, охваченный со всех сторон какой-то плотной пустотой, и — все исчезло.
Он зябко вздрогнул, шире открыл глаза — степь, небо, голова в голову Чика мотается в седле. Пугачев уголком глаз поглядел чрез плечо в чубастое, чернобородое, медное от загара лицо казака и заговорил:
— Петр Первый, покойный дедушка мой родной, странствовал в чужих землях лет семь. А я вот десять годков за границей пробыл. Да два года меж простого люду странствовал по Россиюшке… И где только не привел мне Бог побыть.
Казаки молчали, словно оглохли оба.
— Ведь Иван Окутин, старшина ваш, поди, помнит меня, — продолжал он менее уверенно. — Поди, не забыл, как я жаловал его саблей да ковшом, когда в цари садился.
Казаки молчали.
«Плохо дело», — решил Пугачев и не на шутку сробел. Конь под ним закачался, степь заколыхалась, пред глазами встал туман. Напряжением воли овладев собой, он спросил:
— А как вы, други мои, полагаете, согласны ли будут ваши казаки признать меня?
Опять молчание. Пугачева бросило в холод, потом в жар. Но вот Тимоха Мясников ответил:
— А кто ж их знает, ваше величество, может статься — примут, а может, и не примут…
А Чика добавил покровительственно:
— Уж мы постараемся, ваше величество. Люб ты нам.
Теперь недоверчиво взглянул на него Пугачев: «Вот, поди, узнай, что у человека на сердце». Просверкала речка Малый Чаган, поросшая тальником. Невдалеке, на взлобке серел Чаганский форпост. И как легли сумерки, три всадника подъехали к хутору младшего брата Андрея Кожевникова, Михайлы.
Михайло сидел на завалинке со стариком, отставным казаком Шаварновским. Седоусый казак жил из милости на хлебах братьев Кожевниковых в отдельной избе.
— Куда, братцы, путь держите? — спросил Михайло, подымаясь с завалинки и здороваясь с Чикой и Мясниковым.
— Да куда, к тебе! Вот и гостя привезли. Принимай, браток.
Михайло взглянул на чужого человека в верблюжьем армяке и в холщовой рубахе.
— А что за человек?
— Государь Петр Федорыч, батюшка наш, — не моргнув глазом, выпалил Чика. На душе Пугачева потеплело, а Михайло как в землю врос, стоял столбом и таращил глаза, потеряв способность речи.
— Язык, что ли, ты, Михайло, проглотил? — сказал Чика. — Ведь мне твой брат Андрюха так и молвил: вези, говорит, прямо к нам, на хутор, есть где укрыться.
Пугачев потупил глаза. Ему неприятен был такой прием.
— Боюсь, братцы, прямо боюсь, — наконец проговорил Михайло. — Ведь у меня завсегда народ толчется, сыщики шмыгают, долго ли до беды. Воля ваша, опаска меня берет. Вот, может, к дедушке?..
— А милости просим! — радостно воскликнул Шаварновский, и продубленное лицо его взрябилось улыбчивыми морщинами.
Изба старика небольшая, чисто внутри выбеленная. Сели за ужин. Пришел старший Кожевников, рыжебородый Андрей, внимательно, с подозрением присмотрелся к гостю, поморщил нос, вздохнул: гость что-то не понравился ему. А гость сидел в переднем углу, держал себя с достоинством, цепко присматривался к людям. Ему хотелось воздействовать на умы собравшихся, уверить людей, что он есть подлинный государь. Он ждал подходящего момента, с интересом вслушиваясь, что нашептывают братьям Кожевниковым Чика с Мясниковым. «За меня стоят… Слава те Христу, за меня!.. Спасибо Чике», — думал он.
Михайло Кожевников стал сдаваться. Шептал:
— Ведь я, господа, не столь давно с депутацией в Питер ездил. Ну и там слух такой… Жив, мол, Петр Федорыч. Правда, публикации о его смерти были, а вот в прошлом году болтали же в народе, что он, батюшка, объявился-де в Царицыне и там запытан.
Пугачев подбоченился, веско проговорил:
— Эту побаску враги мои лютые распускают, что я запытан в Царицыне. Вот я — жив, здоров. — И повел длинный рассказ о царской незадачливой судьбе своей. Он говорил плавно, вдумчиво, грудным глубоким голосом, располагающим к доверию. Он выдумывал разные небылицы о чудесном избавлении из-под ареста в Ораниенбауме (с помощью какого-то капитана Маслова), о своих заграничных странствиях, о возвращении в Россию и т. п.
Он сочинял находчиво и складно, дивясь себе. И чем больше привирал, тем сильней работала его фантазия. Все развесили уши, вытянули жилистые шеи в сторону «батюшки», слушали, не мигая. Лишь Андрей Кожевников поглядывал на Пугачева подозрительно, курчавая рыжая борода его обвисла, веснушки побелели, он все больше убеждался, что это не царь, а какой-то «охряпка» подставной.
— В святых книгах предуказано пророками объявиться мне, государю, года чрез полтора… Ну, я не смог сдержаться, видя народ свой в великой пагубе. И было мне видение в нощи, будто бы голос присносущный наущал меня: «Благословенный раб Петр, иди-де в Яицкий городок, спасай войско, оно тебя примет и защиту даст, а то и не увидишь-де, как всех их у тебя растащут. В Яицком городке, молвил голос, даже образ спасителя рыдает дненощно, видя утеснение казацкое…»
— Рыдал, рыдал!.. Так и было. Точь-в-точь!.. — кривя рот, вскричал седоусый старик Шаварновский, и по его щекам покатились слезы.
— Да неужто верно, детушки? — ловко притворился Пугачев (он на базаре в Яицком городке слышал о «рыдающем спасителе»).
— Правильно, ваше величество, — подтвердила застолица. — У казачки Анны Глуховой в хате образ тот…
Пугачев, кряхтя после сытного ужина, покачал головой и, не подымаясь со скамейки, сделал трудный полуоборот к иконам и набожно осенил себя двуперстием. И все за ним перекрестились.
— Стало, и сам Бог так велит, господа казаки. Посему и пришел я к вам. Вы, детушки, только держитесь за мою правую долю да не отставайте. Сизой орел вознесет вас и даст вам жизнь добрую. А ежели сизого орла упустите, не пеняйте на него — сизой орел найдет себе место… — с оттенком угрозы закончил он.
— Что ты, батюшка! — и старик Шаварновский, тряся сивыми усами, опять пустил слезу.
Вся застолица, передохнув от горячих речей царя, заговорила:
— Оставайся с нами, надежа-государь. Послужим тебе!
— Благодарствую, — ответил Пугачев.
Чика, помедля, встал и низехонько поклонился ему:
— Я, ваше величество, сейчас двинусь к войску о твоей персоне объявить. Баклуши бить некогда…
— Хорошо, друг, поезжай. Сроку даю тебе три дня. Уведомишь, что молвит войско.
А на другой день Пугачев приказал и Мясникову ехать в городок — купить красные козловые сапоги, шитую подушку на седло и богатый намет вместо потника. Дал ему три рубля, сказал:
— Отыщи, друг, писаря доброго и надежным людям объявляй о государе Петре Федорыче. А где я пребываю своей персоной, того не сказывай.
В тот же день уехал и Андрей Кожевников. Мрачный, разрываемый сомнением, он мчался вмах. Приехав в городок, он стал жаловаться Максиму Шигаеву, что «вор Чика навязал им какого-то охряпку-проходимца, да и говорит, вор, что это Петр Федорыч». Умный Шигаев, видя душевное состояние Андрея Кожевникова, притворился, что сочувствует ему.
Зарубин-Чика тоже мучился сомнением: дело с «батюшкой» нечисто! Прибыв домой, он поздним вечером направился к Денису Караваеву.
— Слушай, Денис… только Бога ради не таись от меня — дело общее затеваем… Что за человек этот самый… Петр Федорыч?
Бельмастый Караваев вначале слепо верил, что тот «великий человек», пред которым они с Кунишниковым в сарае Ереминой Курицы когда-то стояли на коленях и проливали слезы умиления, есть воистину надежа-государь. Но после осмотра «царских знаков» в его душу вломилось сомнение. Однако сейчас ему не хотелось откровенничать. Оглаживая волнистую бороду свою и недоверчиво поглядывая на Чику, он молчал.
— А знаешь что, Денис Иваныч, ведь мне «батюшка»-то наш открылся: ведь он не царь, а простой казак, — не моргнув глазом, ловко соврал плутоватый Чика, явно стараясь вызвать скрытного Караваева на откровенность.
К бородатому лицу Дениса Караваева прилила краска. Он подошел к окну, заглянул на улицу, заглянул под занавеску, не подслушивает ли их любопытная Варвара. Затем взволнованно положил Чике руку на плечо:
