На ступеняхъ этой паперти, въ первыхъ рядахъ толпы, стояли два красавца богатыря, два брата.
— Я крикну сейчасъ въ народѣ. Или теперь… или никогда! шепнулъ Алексѣй.
— Обожди! отвѣчалъ Григорій. — Хуже бы не вышло.
— Чего ожидать! Какая бѣда отъ того? A потомъ поздно будетъ!
Григорій смущенно молчалъ.
Въ ту минуту, когда государыня появилась на верхней ступени паперти, Алексѣй Орловъ поднялъ высоко шляпу надъ головой. Толпа, заливавшая кругомъ паперть, двинулась, и сотни, тысячи рукъ тоже поснимали шапки.
— Ура! первые крикнули могучимъ голосомъ два богатыря.
И ура это пронеслось по всей площади, и тысячи голосовъ подхватили его… Казалось, вся площадь содрогнулась и колыхнулась…
— Да здравствуетъ государыня императрица, самодержица всероссійская! крикнулъ снова Алексѣй Орловъ къ народу…
Легкое, но замѣтное волненіе сдѣлалось въ рядахъ блестящей свиты государыни.
— Что ты? схватилъ брата за руку Григорій.
Но богатырь-поручикъ, уже обернувшись къ блестящей свитѣ, первыхъ сановниковъ государства, вымолвилъ громко и дерзко:
— Что жъ не подхватываете, бояре?.. и, обернувшись къ народу, выкрикнулъ могуче:
— Братцы, нутко мы… Да здравствуетъ самодержица всероссійская!
И ревъ тысячей голосовъ загремѣлъ на всю окрестность:
— Да здравствуетъ государыня, самодержица! наша матушка!..
Для этихъ голосовъ, что «матушка», что «самодержица» было одно и то же… Хорошее, ласковое слово!.. У могучаго крика этого былъ слабый откликъ, будто эхо. Свита тоже повторила слова:
— Самодержица всероссійская!
И въ этой свитѣ былъ одинъ человѣкъ, поблѣднѣвшій теперь, какъ смерть, Никита Ивановичъ Панинъ.
Сейчасъ близь алтаря говорили ему, и государыня, и высшіе чины государства — про регентство… Начавшись на словахъ у алтаря собора, оно уже окончилось теперь на паперти.
Начался разъѣздъ, сумятица, крики радости, вопли, давка, безурядица. Народъ ликовалъ, кто зная о чемъ, а кто и не зная, а такъ!.. Только сановники, съ трудомъ находя свои экипажи и разсаживаясь, будто сговорились и всѣ повторяли одно и то же другъ дружкѣ:
— Да, какъ же?! Да что же?! Да кто же?! Какъ же самодержица?.. Говорили: регентство… Совѣтъ вельможъ…
— Ловко!.. Ей-Богу ловко!.. Первый сортъ!!.
Черезъ часъ въ новомъ зимнемъ дворцѣ была еще большая сумятица.
Уже весь Петербургъ, придворные, сенатъ и синодъ, высшее общество, всѣ резиденты иностранныхъ державъ, кромѣ одного, конечно, Гольца, сотни разряженныхъ дамъ, густой толпой наполняли залы и гостиныя дворца. Нѣмецкая принцесса Софія-Фредерика Ангальдъ-Цербстъ, по замужеству герцогиня Голштейнъ-Готторнъ, принимала всенародное поздравленіе съ восшествіемъ на всероссійскій прародительскій престолъ…
Не будь на свѣтѣ младенца наслѣдника Павла Петровича, все бы это всякому показалось безсмыслицей!!
Ликованіе было общее! Не прошло получаса, какъ австрійскій посолъ Мерсій узналъ нѣчто, что заставило и его тоже ликовать, а въ его лицѣ и Европу! Бретейль узналъ, что его просятъ взять назадъ грамоты и остаться посломъ. Гакстгаузенъ узналъ, что о войнѣ съ Даніей, конечно, и помину не будетъ… И Фридрихъ тоже вскорѣ возликуетъ.
Покуда во дворцѣ толпилась и шумѣла блестящая толпа, на улицахъ столицы уже начиналась своевольная безпорядица. Кабакамъ приходилось плохо!..
Преображенцы, съ утра волновавшіеся по своимъ ротнымъ дворамъ, безъ всякаго приказанія офицеровъ, собрались, наконецъ, на полковомъ дворѣ, и здѣсь, Пассекъ, освобожденный силкомъ Баскаковымъ, принялъ надъ ними начальство. Преображенцы тотчасъ, кое-какъ выстроившись въ ряды, двинулись ко дворцу.
Только одинъ рядовой запоздалъ во время присоединиться къ своей ротѣ и теперь догонялъ ее — Державинъ. Онъ былъ блѣденъ и взволнованъ, но отъ иныхъ причинъ, — въ это утро безпорядицы и самоуправства на ротномъ дворѣ у него украли его послѣднія деньги.
Едва преображенцы вышли на Литейную, имъ на встрѣчу не шелъ, а почти бѣжалъ, запыхавшись, офицеръ ихъ же полка… Внѣ себя, онъ выхватилъ шпагу, бросился на первые ряды и крикнулъ:
— Назадъ!! Крамольничать! Противъ законнаго государя!! Бунтовать! Назадъ, мерзавцы! Перекрошу всѣхъ!!
И шпага его засверкала надъ головами ближайшихъ. Это былъ лейбъ-компанецъ Квасовъ.
Но десятки голосовъ заревѣли вдругъ на ненавистнаго офицера:
— Бей его! Коли! въ штыки! — зачѣмъ? Бей просто… Не пакости штыка объ лѣшаго!..
И чрезъ полъ-минуты Акымъ Акимовичъ, окруженный, какъ волкъ собаками, замертво повалился среди улицы, отъ жестокихъ ударовъ прикладами. Только чрезъ часъ очнулся онъ въ какой-то цирюльнѣ, куда подобрали его изъ жалости прохожіе.
Между тѣмъ, за угломъ Литейной, на Симеоновской, куда завернули солдаты, другой офицеръ верхомъ наскакалъ на нихъ и вломился въ ряды, тоже обнажая шпагу. Это былъ Воейковъ.
— Стой! Вольница! Кто смѣлъ безъ моего приказу сбой ударить?.. заворачивай назадъ!
И Воейковъ ударилъ ближайшаго солдата плашмя по головѣ, но чрезъ мгновенье раздалась команда Пассека:
— Ребята! Валяй его, бунтовщика…
Солдаты бросились, одинъ ударъ вышибъ у офицера его шпагу, другіе два ранили лошадь. Она взвилась на дыбы и, отскочивъ, запрыгала хромая, но разъяренные солдаты бѣгомъ пустились по Симеоновской, преслѣдуя обезоруженнаго, и скоро прижали его къ берегу Фонтанки. Воейковъ, не видя спасенія отъ штыковъ, въѣхалъ въ рѣчку по грудь лошади.
— Не мочиться же изъ-за него! крикнулъ кто-то. — Брось! Не время!.. Опосля всѣхъ переколемъ, кто противничаетъ матушкѣ…
И солдаты бросились на мостъ и уже на рысяхъ пустились къ зимнему дворцу, гдѣ гудѣла на лугу несмѣтная толпа, окружая измайловцевъ, семеновцевъ и отдѣльные отряды, прибѣжавшіе отъ разныхъ полковъ.
Часа черезъ два городъ уже волновался весь, по всѣмъ улицамъ. Кой-гдѣ уже были драки, кое-гдѣ уже были разбиты кабаки, а въ нѣкоторыхъ ненавистныхъ домахъ было уже все разграблено.
И вскорѣ, поневолѣ была назначена стража охранять нѣкоторые дома и въ томъ числѣ палаты прусскаго посланника. Но Гольца уже не было въ домѣ. Онъ при первыхъ признакахъ уличной сумятицы укрылся въ опустѣломъ домѣ Маргариты, а чрезъ часъ, по совѣту нѣмца лакея, не считавшаго и этотъ домъ безопаснымъ, вмѣстѣ съ нимъ перешелъ въ квартиру Шепелева, какъ офицера и знакомаго.
Княжна Василекъ, перепуганная сама на смерть, скрыла посланника въ спальнѣ жениха.
Она была въ страшномъ волненіи, и душа ея уже изболѣлась въ мысляхъ о томъ, кто былъ ей дороже всего въ мірѣ. Да и было отчего! Юноша, еще слабый, при первыхъ кликахъ на улицѣ, понялъ, что творится здѣсь, и, нанявъ тройку, ускакалъ въ Ораніенбаумъ, стать на сторону законнаго государя и своего благодѣтеля… A если нужно, то и умереть, защищая его!..
На Большой Морской, около полудня, толпа зѣвакъ была гуще, плотнѣй и особенно весела. Смѣхъ, шутки, прибаутки гудѣли кругомъ… Одни расходились, другіе прибывали, и здѣсь безъ конца передавалась милая вѣсточка, и на всѣхъ лицахъ была написана радость.
Здѣсь съ часъ назадъ конногвардейцы замѣтили въ каретѣ проѣзжавшаго Жоржа, тотчасъ вытащили его вонъ, и ненавистный принцъ тутъ же среди улицы былъ нещадно избитъ…. Быть можетъ, несчастный былъ бы и умерщвленъ, если бы генералъ-полицеймейстеръ Корфъ слезно не выпросилъ его у толпы именемъ государыни и не увезъ къ себѣ, обѣщаясь и клянясь посадить его на хлѣбъ и на воду…
— Онъ насъ съ мужьями всѣхъ развести хотѣлъ! вопили двѣ бабы съ преображенскаго ротнаго двора.
— Поучили таки Жоржушку!.. радовались всѣ обыватели.
Это было самое радостное событіе дѣйства петербургскаго за весь этотъ памятный, дикій, пьяный, но не кровопролитный день… если не считать въ кровь разбитый Жоржинъ носъ.
За то конно-гвардейцы, выпустившіе поневолѣ изъ рукъ свою жертву, тотчасъ бросились во дворецъ принца, и чрезъ два часа въ немъ было все раззорено или разграблено, а перепуганная челядь спаслась въ разсыпную по сосѣднимъ улицамъ. Только одной маленькой комнаты не могли тронуть солдаты. Въ ней ничего не было дорогого! Но въ ней сидѣли принцессы почти безъ чувствъ отъ страха, а у дверей ихъ стоялъ добровольнымъ стражемъ отъ расходившихся янычаръ офицеръ Голицынъ. Не явись онъ случайно сюда, то, вѣроятно, и обѣ принцессы пострадали бы такъ же, какъ Жоржъ, если не хуже….
Во всѣхъ домахъ столицы было то же движеніе, что и на улицѣ.
Господа и челядь выѣзжали, выбѣгали, ворочались и суетились. Только въ двухъ домахъ на весь городъ было спокойно. Въ домѣ Воронцова, отца глупой, толстой, ненавистной питерцамъ «Романовны», было тихо. Радоваться домохозяевамъ было нечему, суетиться отъ сборовъ во дворецъ или въ гости, побесѣдовать на радостяхъ, не приходилось, а народу или солдатамъ шумѣть въ горницахъ и грабить было тоже нельзя. Съ утра многочисленный караулъ занималъ дворъ, подъѣздъ и всѣ двери, по приказанію государыни, во время вспомнившей и опасавшейся здѣсь народной мести и расправы. Былъ другой домъ, гдѣ было не только тихо, но мертво, хотя караула тутъ ставить было не зачѣмъ. Ворота на дворъ были затворены, двери главнаго подъѣзда заперты, ставни нижняго этажа закрыты. Хозяинъ дома хворалъ!.. И хворалъ онъ уже седьмой разъ за свою жизнь. Онъ хворалъ при всѣхъ, какъ законныхъ перемѣнахъ правительства, такъ равно и при всѣхъ переворотахъ за все XVIII столѣтіе. Теперь, какъ и всегда, при всякой повторяющейся болѣзни, онъ хворалъ еще тяжелѣй, т. е. боялся и трусилъ болѣе, чѣмъ когда-либо… Да и было отчего! Ни одно еще дѣйство народное не заставало его такъ врасплохъ, такъ внезапно и непостижимо!..
