Исаак Гольдберг - День разгорается

— Бьют!.. Ай, батюшки! Кузнецы напирают!

— Забастовщики, забастовщики орудуют!.. Глядите! Смяли, смяли тех-то!..

— Ой, стреляют!.. Господи, страсти-то какие!..

Галя потащила своего спутника сквозь толпу. Она проталкивалась, не обращая внимания на толчки и злобные окрики, она чуяла, что там, возле железнодорожного собрания, ее товарищам, может быть Павлу, грозит смертельная опасность. И она забывала про опасность, которая могла грозить ей самой.

Они выбрались, наконец, из толпы и очутились на углу, на открытом месте и в десяти шагах впереди себя увидели другую толпу, бушующую, осаждающую здание железнодорожного собрания. Галя увидела озлобленных, озверевших, пьяных людей, которые нападали на других и ожесточенно били. Она слышала дикие крики, до нее долетали отдельные слова, отдельные выражения:

— Жиды!.. Катай их!.. Православные, лупи!..

— Бей забастовщиков!..

— Крамольники-и!..

И она, не сознавая, что делает, безоружная ринулась в толпу.

Натансон отстал от нее. Погромщики заметили его, их возбудил его вид, его длинные с проседью волосы, его шляпа, его слегка растерянный вид.

— Ребята, жид!.. — крикнул кто-то возле него. И несколько человек накинулись на него. Его ударили чем-то тяжелым по голове. Его свалили с ног.

А Галя стремительно прорвалась через толпу и ее стремительность спасла ее. Пробившись вперед, она добралась до дружинников, которые цепью шли на громил. Здесь ее заметил кто-то из товарищей и втянул в толпу своих.

— Павел? — задыхаясь спросила она.

Но никто не мог ей ответить, где ее брат. Никому не было времени искать друг друга. Погромщики успели уже ранить несколько человек и, опьянев от первого успеха, лезли отчаянно на дружинников.

Разбитый царский портрет, иконы и хоругви уже проплыли куда-то дальше. Патриотическая манифестация двинулась по городу, оставив здесь заранее выделенную группу, к которой присоединились те, кто прятался на базаре, в пономаревских корпусах. Вместе с царским портретом, хоругвями и иконами исчезли и Созонтов и Суконников.

Павел с дружинниками подоспели как раз в самый разгар погрома. Они напали на громил с боку, неожиданно и заставили тех трусливо разбежаться. Но следом за Павлом и его товарищами шел длиннорукий со своей партией. Он не спускал глаз с Павла, как бы охотясь за ним, и налетел на него тогда, когда он не подозревал вовсе об опасности. Длиннорукий ударил Павла, коротким железным ломиком, фомкой, но удар, который он метил в голову попал по плечу. Потому что худой мужик, во-время заметивший грозившую Павлу опасность, ловко пнул длиннорукого в бок. Емельянов подоспел обоим на помощь и выстрелил в воздух.

— Стрелять будем, гады! — крикнул он. — Расходитесь!..

Павел, не сразу почувствовавший боль, хотел что-то сказать, но пошатнулся и тихо пополз на землю. Тут нашла его Галя.

Погром у железнодорожного собрания прекратился внезапно.

С боковой улицы вывернулся марш-маршем отряд солдат, а рядом с ним серояблочная пара. Стоя в коляске, что-то озабоченно наговаривал командовавшему отрядом офицеру тучный полицеймейстер. Погромщики, как только увидели солдат и полицеймейстера, пришли в замешательство. Они попятились назад. Полицеймейстер ухватился за малиновый кушак кучера и задыхаясь закричал:

— Прекратите буйство!.. Буду разгонять оружием!.. Рас-сходи-сь!..

Солдаты, тяжело грохнув сапогами, остановились. Остановилась и коляска.

— Предупреждаю: буду разгонять! — повторил полицеймейстер. — Живо расходись!..

Как по команде, погромщики повернулись и стали быстро расходиться. На земле осталось несколько раненых. Дружинники тесно сплотились и застыли возле здания железнодорожного собрания. Между дружинниками и солдатами образовалось пустое пространство. На замерзшей земле темнели пятна крови.

— Вы тоже, господа, расходитесь! — обратился полицеймейстер к дружинникам. — Всякие скопища воспрещены. Буду применять строгие меры!

Дружинники молчали. Они поглядывали на солдат, которые, в свою очередь, внимательно смотрели на них. Офицер хмуро чего-то дожидался и ничего не предпринимал. Среди дружинников произошло какое-то движение. Из средины протолкался в передние ряды высокой курчавый студент, он поднял руку и сочным и сильным баритоном затянул.

Песня всколыхнула дружинников. Десятки голосов подхватили ее:

К этим десяткам присоединились другие. И вот песней охвачена вся толпа дружинников, и плывут над толпою, над затихшими в изумлении солдатами, над побагровевшим полицеймейстером грозные слова:

Полицеймейстер вылез из коляски и, грузно переваливаясь, подошел к офицеру. Он что-то настойчиво говорил ему, но офицер хмуро качал головой. Солдаты лукаво ухмылялись.

Из подъезда железнодорожного собрания вышла группа дружинников. Они унесли туда раненых и теперь возвращались в строй. По рядам не перестававших петь забастовщиков пролетела какая-то команда. Ряды пошевелились, колыхнулись и тесной колонной забастовщики тихо двинулись вперед. Они шли уверенно и бодро и боевая песня плыла над ними, как знамя. Они пошли мимо замеревших в изумлении и невысказанном восторге солдат, мимо потупившегося офицера, мимо выходившего из себя полицеймейстера. Их песня разгоралась и ширилась. И как бы дополняя эту песню, впереди них вспыхнуло алым пламенем знамя.

грозили они, попирая дружным шагом гулко отдававшую, скованную морозом землю.

Солдаты провожали их жадными взглядами, полуобернув головы на-лево, как на параде...

Стройная, бодрящая песня глухо долетала внутрь здания. В одной из комнат, наскоро превращенной в лазарет, неопытные и растерявшиеся санитары возились с ранеными. Галя, кривя губы, как будто больно было ей, а не брату, наблюдала за тем, как Павлу перевязывали разбитое плечо. Павел крепился и с бледной улыбкой пытался шутить:

— Ничего, швестер! Голова целая... значит, все в порядке!

Раненые лежали на сдвинутых скамейках, на столах. Неподалеку от Павла в тяжелом забытье лежал Натансон. Когда Галя на минуту оторвалась от брата и посмотрела на музыканта, у нее больно сжалось сердце. Лицо Натансона представляло сплошной кровоподтек, изо рта сочилась кровь, глаза запухли. Он тяжело дышал и в груди у него что-то зловеще хрипело.

— Ах, как изувечили человека! — вырвалось у кого-то. — Негодяи!..

Галя отвернулась. На ее глазах навернулись слезы. Это она виновата! Она повела за собою ни к чему не причастного человека. И вот теперь...

В коридоре послышались быстрые шаги. Дверь открылась. Галя обрадованно услышала знакомый голос:

— Устраивайте горячую воду! По-больше горячей воды!

К раненым подходил Скудельский.

Жандармы скрылись не надолго.

Ночью в городе была произведена облава. В десятках квартир перерыли все вверх дном в поисках крамолы и крамольников. Арестовывали целыми группами. Всю ночь арестованных водили по сонным, затихшим улицам в тюрьму. Всю ночь по городу разъезжали жандармы и полицейские и двигались усиленные патрули.

И тюрьма ожила.

К приему новых «гостей» готовились заранее. Были освобождены камеры, из одного корпуса перевели в другие уголовных и отвели его для политических. Усилили внутреннюю охрану тюрьмы. За неимением коек настлали наспех новые нары. В тюрьме стало как-то по-деловому празднично, смотритель, его помощники и надзиратели почувствовали, что на них возлагается ответственное дело, и подтянулись.

Арестовывали разных людей, в разных частях города. Арестовывали по-разному.

К Чепурному постучались в полночь вежливо и осторожно. Через закрытую дверь предупредили:

— Оденьтесь. Полиция...

Чепурной взволновался. Взволновалась его жена. Пришла в возбуждение и заохала прислуга. Жандармский вахмистр, вошедший в сопровождении двух солдат, учтиво предъявил ордер на арест. И даже не стал делать обыска. Только спросил:

— Оружия никакого нет?

Чепурной поспешно и готовно ответил:

— Никакого.

Когда Чепурной нервно и растерянно одевался, жандарм посоветовал его жене:

— Вы бы, мадам, сготовили бы мужу подушечку, белья пару смен, ну, из пищи что-нибудь... Ведь там, сами понимаете, удобствов мало.

У Чепурного тряслись губы, когда он прощался с женой. Жена на прощание крестила его мелкими крестиками и плакала навзрыд...

Скудельский был разбужен бесцеремонным громким стуком. Услышав его, доктор сообразил: к больному. Но стук повторялся с усиливающейся настойчивостью, и тогда Скудельский подошел к двери дочериной комнаты и разбудил дочь: