На следующий день собрались всем селом проводить Видмана в последний путь. Смерть старика взволновала всех. Он лежал на широкой лавке у окна, как бы думая свою неоконченную думу.
Под покойником — лыковая дерюжка, под поседевшей головой вместо подушки — трава-чебрец. Холодное тело обернуто в холстину, ноги обуты в новенькие лапти. В изголовье положили ковшик и копейку, чтобы покойный мог на том свете утолить жажду и при желании сходить на ярмарку. К ногам положили лапотную колодку — плети лапти для оставшихся на земле родных и близких. На таганке, на черной сковородке, шипели раскаленные угли, изгоняя из избы нечистый дух.
Виртян принес из чуланчика ворожейный камешек Видмана, положил возле покойного и, вытерев рукавом непрошеную слезу, вышел на улицу. Под окнами шестеро плотников выдалбливали гроб из огромной дубовой колоды. У забора, привязанный за недоуздок, хрупал свежескошенный клевер Серко.
Женщины входили в избу, причитая и плача. Мужчины только стискивали зубы, с порога кланялись и молча уходили. Одинокий Никита глядел на дедушку, широко раскрыв глаза. Он пытался постичь, что же произошло с ним и как к этому теперь относиться.
Когда гроб с крышкою были готовы, их уложили на телегу. Серко заставили встать меж оглоблей, стали запрягать.
Угли на сковородке догорели, погасли. Кузьма Алексеев повернулся к четырем парням, стоящим на пороге. Те подошли, повернули мертвеца ногами к двери — таким образом Видману был открыт путь в иной мир, к усопшим родственникам и односельчанам. Его вынесли на улицу и положили в только что изготовленную колоду.
Кузьма взглянул вверх — солнце на небе все увеличивалось и увеличивалось в размерах, оно готово было выплеснуть через край свое огненное варево на землю.
— Легкой дороги тебе, Видман! — сказал Кузьма.
Окся запричитала:
— Ох, отец мой любимый,
Ох, отец, кормилец мой,
Ох, куда мне теперь идти?
Ох, куда теперь, батюшка, мне выйти?
Кому теперь я поручу
Свои дела нелегкие?
Без тебя теперь, отец родной,
Некому мне помогать…
Вслед за ней заголосили старушки. Мужики тихо тронули лошадь. Тут Окся вскрикнула и опрометью бросилась в избу. Она забыла, чему учили ее старушки, и, пока не поздно, поспешила исправить оплошность. На шестке разожгла пучок соломы. Солома догорела, и только тогда она вернулась к ожидавшей ее процессии. Вот теперь можно быть спокойным: покойник не вернется домой.
Дорога на кладбище поросла высоким папоротником-орляком. Каждый росточек петушиным гребешком наклонялся к земле под колесами телеги. Серко еле-еле волочил ноги.
Вслушиваясь в слова взрослых, Никита понял, что едут они на старое кладбище, которое было в конце Рашлейского оврага. Там покойников хоронят не как обычно, в земле, а вешают на дерево: поднимут колоду наверх, привяжут, помолятся и разойдутся, оставив мертвеца с самим собой навечно. На новом кладбище, что в конце села, роют глубокую яму, Никита сам это видел, в эту яму опускают гроб и засыпают землей. На край свежей могилки ставят крест.
Шагая позади телеги среди взрослых, Никита слушал, что люди говорили о дедушке.
— Добрый человек был наш Видман, его доброту мы век не забудем.
— Да и знахарь был умелый…
— Людей шибко уважал…
«Я тоже стану, как мой дедушка, людям помогать!» — твердо решил про себя мальчик, и от этого на его душе стало легко и приятно. По малости своих лет он еще не знал, что упавший от ветра старый трухлявый дуб освобождает для молодых побегов жизненное пространство, дарит небо и свет. Дед Видман сколько раз видел в лесу эту картину. Сегодня, когда старика везли на кладбище, солнце с высоты посылало свои ласковые лучи маленькому мальчику, шагавшему за гробом.
Оранскому скиту тридцать восемь лет. Когда-то на его месте был мужской монастырь, который мало-помалу потерял свою былую привлекательность и могущество. Пустующие кельи и единственный храм Рождества Христова купили старец Савватий и монах Гермоген, которые приехали из Улангерского скита, что под селом Семеновым. Вначале тут было всего шестеро монахов, теперь ¬ — восемьдесят. О величии братия не помышляет. Забота у них одна: как бы сохранить старые церковные традиции. Скит-то раскольничий, собрались в нем люди старой веры, которые божьи храмы с новыми никонианскими обычаями и распорядками называют «антихристосовым двором» и против таковых настраивают окрестное русское население.
Держат домашних животных, четыре пасеки, развели огромный сад, построили три водяные мельницы и две ветряные, имеют чесально-прядильные станки, маслобойню, прядильный цех, шьют сапоги и шапки. Пошлины всякие государству не платят, наоборот, в скит постоянно привозят золото, железо, хлеб, лен-долгунец. Все это доставляется с берегов Волги и Дона, из Сибири и Севера, отовсюду, где живут староверы, с которыми братия поддерживает связь.
У Оранского скита и место прекрасное: стоит он у самого истока реки Теши. Вокруг него добрые пахотные земли, луговые низины, родники и озера, богатые рыбой. С трех сторон скит загорожен могучим частоколом из толстых смолистых бревен. С четвертой стороны его охраняет крутой берег реки, который вытянулся капризной девичьей губою. Дополнительно вырыт крутой земляной вал, защищающий скит от нападения со стороны реки. Вал огорожен высоким тыном. Настоящая боевая крепость, а не скит!
Зимой земляной вал обливается водою. Кроме этого скит охраняют пятьдесят вооруженных ружьями воинов. Охранники — молодые дюжие парни, которые дезертировали с царской службы. Постриглись в монахи — и пропали для остального мира.
Под восточными воротами скита прорыт подземный ход, который пересекает Тешу и выходит далеко в лес. В случае отступления при неожиданном нападении врагов монахи, прихватив с собой самое ценное, могут уйти в безопасное место.
Порядки в ските строгие: слушайся и молчи! Земным богом считается здесь игумен Гермоген, бывшая правая рука Савватия. Сам Савватий давно уже лежит в земле под березой, где любил молиться. Теперь сюда приходят просить отпущения грехов и заступничества старца.
В жаркую пору сенокоса монахам нелегко приходится — целыми днями на жаре, на ногах, а вечерами и по утрам часами на коленях в изнурительных молитвах. Никаких радостей. Даже поесть досыта не удается. То пост, то схима, то зарок. А правду сказать: Гермоген экономит на братии, своих дармовых работниках. Одни из них свято верят любым его словам, другие боятся высказывать недовольство, ведь тут же окажешься по ту сторону частокола нищим и бездомным. Остается одно бедному монаху: молить Господа о лучшей доле. Только Господь что-то не спешит проявлять милость. Ни у кого из братьев кусок хлеба не стал слаще, сон длиннее, а ноша легче…
* * *
Келарь Еремей носил на поясе ключи от двух амбаров, где хранились съестные припасы. При необходимости отпускал мяса, рыбы и прочего столько, что сам удивлялся, как братия до сих пор еще жива. На стол Гермогена вдвое больше уходило. Он не гнушался мясным даже в Великий пост… И… ничего! — ходит жив-здоров…
В ските келья Зосима Козлова находилась самой последней. Не келья, а нора: одно оконце, ширина — два шага, длина — три шага. В прибитом к стене ящике лежали все его вещи: запасные штаны и рубаха. Правый угол был заставлен иконами. Зосиму казалось: чем тяжелее ему жить, тем больше светлеет его душа. Тревожил только холод, которого он боялся больше всего на свете.
Из сеней, где топилась печь, тепло доходило в келью плохо. Зимой его нора покрывалась инеем. Зосим согревал свое тело собственным дыханием, забравшись под толстое шерстяное одеяло, которое давно облезло и свалялось. В сильные морозы еще дырявым зипунчиком укрывался. Этот зипунчик уже давно привез ему брат, Григорий Козлов. Других подарков в последние годы не привозил, хотя в ските бывает каждый месяц. Но Зосим не ропщет. Судьба монашеская им самим выбрана. Это «счастье» он сам выпросил у Бога. Двумя руками вцепился в него, словно клещ, не отдерешь ничем. Конечно, не от прекрасной жизни он отказался от света белого, нужда заставила. Григорию повезло — женился на богатой дочери управляющего графини. Хотя лицо жены и было в сплошных бородавках, а душа в прыщах, да богатство это все перевесило. А вот Зосим так не смог бы, его душа чистая, ангельская. Он от зла молитвами спасался, за день по тысячи поклонов отбивал. Иногда, правда, Зосим ругал себя за то, что эрзянских богов предал. Спасал его от отчаяния русский друг Тимофей. Неразлучны они всюду, как родные братья. Вот и нынче Тимофей пришел спросить, почему Зосим из кельи никуда не выходит, лежит на широкой скамейке печальнее осени. Зосим встал было, шагнул, да ноги подогнулись, как ватные.
