— Я выслушала вас не перебивая, господин Богуслав, — сказала она, — я хотела испытать: как далеко дерзость позволяет себе выступать за пределы приличия. Лета ваши дают вам право на снисхождение, и я охотно извиняю вам. Объясните мне однако же, прошу вас, цель вашего разговора: вы хотите, чтоб я уважила права ваши над сыном; значит ли это просто: чтоб ему было отказано, в случае, если будет искать руки моей дочери? Только ли это вы желали сказать?
— Я уже имел честь доложить вам, — отвечал старик заикаясь, — что за честь бы поставил…
— Остановитесь, господин Богуслав, отвечайте мне: только ли это вы хотели сказать?
— Пустите меня! — вдруг раздалось в коридоре, это был голос Софьи. — Пустите меня, — повторила она несколько раз, — вы сумасшедшие, что вы меня упрашиваете!
Испуганная мать встала стремительно с дивана и едва сделала несколько шагов, как Софья, в спальном платье, завернутая шалью, показалась в дверях гостиной.
— Господин Богуслав, — сказала она, подойдя поспешно к засуетившемуся гостю, — объясните мне, ради бога: ваш сын убит?.. Что же вы молчите: сын ваш убит, спрашиваю я?.. Этот вопрос ясен!
— Мой сын, — сказал испуганный старик, — мой сын, — повторял он и, кажется, не находил слов продолжать.
— Ну да, ваш сын, говорите мне: убит он?
— Нет, нет, не может быть, — отвечал Богуслав, соображая в голове своей прошедшее, — с чего вы взяли, что он убит?
— Да вы не с известием о его смерти приехали к нам?
— Ох, нет, нет; с чего вы взяли?
— Ах, так это сон, — сказала больная, — какой страшный сон; мне виделось, что ему оторвало ногу, что он умер, и в это самое время я услышала о вашем приезде — все перемешалось в голове моей!
— Софья, милая Софья, ты больна, — сказала мать, — твое воображение так напугано неприятелями, что ты бредишь войной. — Она посадила ее подле себя. С пылающими щеками, с глазами, полными болезненной томности, наклонив голову на плечо к матери, Софья взяла ее руку.
— Так это сон, — повторяла она спокойно, — как я рада, что это сон!.. Молитесь, господин Богуслав, чтоб сын ваш остался жив… Какая страшная война, а у вас один сын, вы должны молиться за него.
Встревоженная мать понимала болезненный припадок дочери; она страшилась, чтоб в настоящем положении не высказала она своего сердца. Но Богуслав, которого испугали сначала неожиданные вопросы, уже пришел в себя. «Мать горда не по карману, — перебирал он в устаревшей голове своей, — лучше бы мне было поговорить с дочерью; но время еще не ушло, и теперь можно».
— У меня нет уже сына, — сказал он Софье, — с тех пор, как он вздумал жениться без моего согласия.
— На ком? — поспешно спросила она, сев прямо и отпустив руку матери. — На ком женится сын ваш?
— Я слышал, — отвечал отважный гость, — что он ищет вашей руки; но я не могу…
— О, успокойтесь, — прервала Софья, у которой сердце, казалось, облегчилось при последних его словах, — успокойтесь, господин Богуслав: я не буду женой вашего сына — вот вам мое слово. — Она встала и, схватив его иссохшую, жилистую руку, судорожно сжала ее в пылавших своих руках. — Я не буду его женой, — повторила она, — но он в опасности: о женитьбе ли его должны вы думать теперь!
Хозяйка поднялась.
— Вы удовольствованы, господин Богуслав, — сказала она, — теперь моя очередь просить вас уважить права мои: я имею честь вам откланиваться!
Трудно описать положение старого Богуслава во все продолжение последней сцены. Мучимый тем, что, по-видимому, все еще не мог быть уверен: точно ли откажут его сыну, — он решился, как отчаянный, во что бы то ни стало объясниться с самой Софьей; но не ожидал, чтоб та столь ясно и так просто разрешила все его страхи, не оскорбившись даже щекотливым разговором. Успокоенный теперь совершенно насчет сына, он образумился: и лишь сработал было в голове кое-что к своему оправданию, как оскорбленная хозяйка вежливо указала ему на дверь. Достоинство, с каким она произнесла прощальное приветствие, лишило его последней памяти о придуманных словах; он встал, ему живо представилось, что видит пред собой вдову и дочь того богатого и знатного Мирославцева, с которым знакомство почитал некогда за честь; жалкое замешательство отразилось в его глазах и улыбке; он искал слов и не находил.
— Прощайте, господин Богуслав, — сказала Софья, которую мать удержала при себе, — не беспокойтесь, — присовокупила она ласково, — я не буду женой вашего сына, но вы молитесь за него!
Оставшись одна, мать обняла дочь и крепко прижала ее к сердцу. Слезы облегчили несколько сжатую грудь ее.
— О чем вы плачете, мой обожаемый друг, — сказала София, обнимая мать свою, — Богуслав жив: это такое счастие, какого я еще в жизни не испытала; видите, как я откровенна с вами. Ужели вы огорчены объяснением его отца, человека, так сказать, выжившего из лет? Простите его, душа добродетельная; займитесь моим счастием, разделите его со мной.
Бедная Мирославцева начала страшиться, что и сердечная и телесная болезнь ее дочери гораздо опаснее, нежели думала. Тотчас послала она за своим доктором, который жил в Дорогобуже; упросила страдающую Софью не оставлять постели в надежде, что сон может несколько ее успокоить; сама села подле нее и до позднего вечера не выходила из ее комнаты.
Княгиня Тоцкая приехала в лагерь к позднему обеду. Молодой Богуслав встретил ее первый. Она успокоила его насчет Софии, передала ему все ее приветы, ободряла его не унывать.
— Время и любовь все преодолевают, — сказала она, — эта истина передается от поколения поколению: приятно ей верить!
Князь был чрезвычайно обрадован приездом жены: он вышел к ней навстречу со всеми офицерами, у него собравшимися; шумная толпа окружила супругов, и все вместе с ними возвратились к балагану, где, под открытым небом, давно уже собран был обед, в ожидании дорогой посетительницы.
— Я заезжала домой, — сказала она князю, — дети тебе кланяются и послали тебе сотни поцелуев, которые позволь передать одним. Они веселы и так довольны на руках своей бабушки; я было хотела привезти к тебе старшего сына, но побоялась: может быть, ты это почел бы легкомыслием.
К обеду собралось множество ратных друзей Тоцкого: большая часть их уже знакома читателям из описания первой лагерной сцены; число их увеличено было, между прочими, Богуславом, Ардатовым и князем Бериславским, известным под именем монаха; просвещенный ум сего мужа, хотя и был чужд сродных одному невежеству предрассудков, однако же священный его сан придавал собранию воинов-друзей некоторый род степенности. Богуслав во все продолжение стола был мрачен, даже и княгиня была грустна; зато муж ее был говорлив и любезен более обыкновенного.
Он с особенным чувством хвалился пред товарищами своим семейственным счастием; уверял Богуслава, что Мирославцева будет прекрасной женой и что добрая жена есть величайшее на земле сокровище.
По окончании обеда князь-монах долго разговаривал с Тоцкой. Заметив, что она скорбит, что на глазах ее навертывались слезы при каждом обращении разговора к предмету, более всего занимавшему воинов, он склонил речь к тем утешениям, какие предлагает нам святая вера.
— Вы женщина, — сказал он ей, — вам свойственно не иметь этой твердости, которую, от имени мужа, мы называем мужеством; ваше сердце ищет отрады и не находит; слепая надежда вас не поддерживает, а разум не в силах победить справедливых, можно сказать, опасений, но, любезная христианка, всемогущая вера приемлет вас под покров свой. В ней, и только в ней одной, скорбное сердце найдет утешение.
Обильные слезы облегчили грудь княгини. Она не отрицала того ужаса, которым замирает ее сердце при одной мысли о предстоящем или ожидаемом.
— Я не могу победить себя, — с чувством сказала она, — и это меня терзает; я навожу тоску моим малодушием, чувствую это, и не в силах преодолеть себя! Если вы останетесь в Смоленске, святой отец, — присовокупила княгиня, удостойте посетить меня. Ваши слова так сладостны — мне нужна помощь религии… О, как тяжела эта болезнь — страх сердечный!
Ввечеру князь Бериславский объявил окружавшим и внимавшим утешительной беседе его воинам, что время наконец ему расстаться с ними. Он трогательно благословил каждого из них, и все со слезами умиления простились с почтенным мужем.
Вечера было уже много, когда он присоединился к своему спутнику, который, хотя и был приглашен к Тоцкому, но, по причине усталости и еще предстоящего пути, предпочел отдохнуть на свободе.
— Знаешь ли ты, Евгений, с кем я проговорил целый вечер? — сказал он навстречу своему другу. — У меня был наш сопутник, еврей Ицка. Я не мог довольно налюбоваться его преданностию к русским. Между разговорами я предложил ему вступить ко мне в службу; надеюсь, что он будет мне полезен по здешней губернии.
