Вместо тарелок у нас были чашки из керамики. Мы съедали две чашки супа из трав, в лучшем случае с добавлением муки или крахмала, три раза в день. Это не насыщало, но давало ощущение «полного желудка».
В середине лета, когда все уже росло на полях, мы, «шайки» детей, ссыльные и местные, совершали набеги на колхозные поля. Там мы ели (и крали) все, что попадалось: полузрелый горох, зерна пшеницы и овса, репу и турнепс. Мы ели зеленый лук, от него жгло во рту; мы делали передышку и снова ели. Колхозники знали о наших набегах, но относились к ним снисходительно: либо потому, что сохранность колхозного добра их мало волновала, либо потому, что сочувствовали голодным детям.
Мама, понятно, в наших набегах не участвовала, поэтому я старалась приносить ей что-нибудь из «добычи»: горох, зерна, лук, что попадалось.
В тайге и в перелесках возле полей тоже можно было кое-чем поживиться. Мы, группы детей, ходили в лес собирать грибы, я узнала ягодные места и приносила домой голубику, смородину и малину. Мы собирали кедровые шишки и вынимали из них орешки, это был настоящий деликатес. Насытиться этим невозможно, но мы чувствовали себя лучше.
Летом было легче и с вопросами личной гигиены: в лесу, за огородами, протекала небольшая речка, там можно было купаться и даже кое-что постирать, не таская воду ведрами домой.
Мой брат Иосиф устроился в Парабели сравнительно неплохо. Еще зимой он получил от начальства разрешение оставаться ночевать в цехе, чтобы не ходить в лютые морозы каждый день в поселок и обратно. Неподалеку от артели, где он работал, находилась большая пекарня. Девушки, работавшие в ней, опекали его. Правда, он был еще подростком, но когда все мужики и парни в армии, и подросток может сойти за мужчину. Работницы пекарни давали ему хлеб и даже приносили кушанья из дому.
Так прошло лето 1942 года – сравнительно спокойно, без драм. Но приближалась осень, а за ней новая суровая зима…
Осенью наша семья переселилась в другую избу. У нового места жительства был ряд преимуществ, но были и недостатки.
Хозяйка избы Анфиза, или сокращенно Физа, была одной из жен «активистов» – мужчин, которых забрали в 1937 году. Как и остальные, ее муж не вернулся, и она осталась с двумя маленькими дочками. Высокая статная женщина, она понравилась заведующему молочно-товарной фермой колхоза, и тот устроил ее на хорошую работу – на ферму, расположенную далеко от поселка, на другом берегу Оби. Летом колхозные коровы свободно паслись там, на бескрайних заливных лугах, а колхозники заготовляли сено на зиму. Это было удобное место для скота и для доярок: были жилые помещения, можно было пить молоко в неограниченном количестве и даже делать сметану и масло для себя и детей, поэтому работницы фермы не знали голода. Все женщины поселка им завидовали, но за свою сытую жизнь работницы фермы расплачивались дорогой ценой.
Физа вместе с девочками проводила на ферме большую часть года и редко бывала дома. Но этой осенью старшая девочка должна была пойти в первый класс, и Физа нуждалась в ком-то, кто жил бы в избе и заботился о ней. Она обратилась к маме и предложила перебраться в ее избу.
В избе Физы не было горницы, только одна комната, довольно просторная. Огромное преимущество – мы были там одни с маленькой девочкой по имени Люба. Фактически мы были там хозяевами, за исключением дней, когда Физа приезжала с фермы. Она привозила продукты для Любы, в основном молочные, иногда давала и нам литр замороженного молока. Затем она брала на колхозной конюшне лошадь и ехала в лес за дровами. Эта женщина не знала, что такое усталость, мы никогда не видели ее отдыхающей. Кроме привозки дров, у нее всегда были другие дела в поселке, дома она почти никогда не сидела. Для нас это было огромным облегчением после тесноты и суматохи, царившей в избе Дороховых. Физа даже предложила нам весной посадить картошку на части ее огорода – на задах, возле леса. У нее был большой огород, часть его она не использовала.
Главным недостатком было значительное расстояние от колодца. Изба находилась на околице поселка. Не то чтобы это было очень далеко от центра, но для нас, голодных и слабых, километр был большим расстоянием. Жители околицы брали воду не из колодца в центре, а из речки. Это тоже не очень близко, надо было пересечь огород и полоску леса. Я была уже большая девочка десяти с половиной лет и могла носить воду на коромысле. На речку за водой я ходила дважды в день. Четыре ведра воды на четверых, если считать Иосифа и Любу – это очень мало, но ходить на речку больше двух раз мне было тяжело. Экономя воду, мы не могли улучшить коренным образом свою личную гигиену. Чистота требует воды, много воды, а кто в силах притащить ее?
Другой недостаток, с которым мы столкнулись зимой: неисправность в дымоходе плиты. Можно было топить плиту, не открывая вьюшку – воздух свободно проходил. Поэтому тепло в избе не держалось, по утрам температура падала ниже нуля.
Зима 1942-43 года была очень тяжелой – возможно, самой тяжелой за время войны. У нас оставалось очень мало вещей для продажи; запас картошки, который мы сумели создать осенью, был слишком мал, чтобы дотянуть до лета даже при строжайшем режиме экономии. Две картофелины на чугунок супа – такова была норма. Мы добавляли немного квашеной капусты – из того количества, которое мама получила от колхоза в качестве «расчета» за работу летом. Называть это варево супом можно было только при богатом воображении.
Если не считать эти повседневные трудности, наша жизнь в избе Физы проходила без особых происшествий. Мне запомнилась только одна ночь, когда я видела маму в страхе и в слезах.
Накануне вечером Физа неожиданно приехала с фермы. Обычно она приезжала по утрам. На сей раз она была не такой деятельной и энергичной, как всегда. Желтоватая бледность покрывала ее лицо. Обе девочки были на ферме.
Физа села рядом с мамой и о чем-то долго перешептывалась с ней. Мама возражала, плакала и твердила: «Не могу, не могу! Я боюсь!»
Наступила ночь, я уже была в кровати, но мама не легла, как обычно. Она привязала к изголовью кровати кусок ткани, чтобы мне не видно было, что делается в комнате, велела мне повернуться лицом к стене, спать и не подглядывать.
Понятно, что уснуть я не могла. Я не подглядывала, но слышала все. Насколько мне удалось понять из перешептывания женщин, Физа была беременна и готовилась сделать что-то, чтобы выйти из этого состояния. Я уже знала, что это называется «аборт» (в деревне дети рано узнают такие вещи). Она требовала, чтобы мама помогла ей.
Выше я намекала на ту дорогую цену, которой расплачивались работницы фермы за свою сытую жизнь. Заведующий фермой, один из немногих мужчин, не призванных в армию ввиду своей важной роли в колхозе, превратил ферму в свой частный гарем. Он жил со всеми доярками, нередко на глазах у их маленьких детей. Все они периодически беременели, некоторые делали аборты в домашних условиях и рисковали жизнью, другие рожали детей, к которым их отец не проявлял ни малейшего интереса. Старшая сестра одной из моих подруг, доярка, пыталась сделать себе аборт без чьей-либо помощи, не сумела и родила девочку с телесными повреждениями, оставила ее на попечении матери и вернулась на ферму. Я знала об этом от своей подруги и видела девочку: она не улыбалась, не сидела, не развивалась подобно другим младенцам.
Теперь Физа готовилась сделать то же самое, да еще с помощью мамы. Они растопили плату, вскипятили чугун воды, Физа помылась, а мама обдала кипятком резиновую спринцовку, единственный медицинский инструмент для предстоящей операции. Затем они вместе приготовили раствор йода в воде, споря о крепости раствора. Физа хотела сделать очень крепкий раствор, с большим количеством йода, а мама опасалась, что она обожжет себе внутренние органы. Потом Физа легла на койку Любы, стала делать манипуляции со спринцовкой, не сумела направить раствор йода в нужное место, начала кричать и извиваться от боли и попросила маму помочь ей.
Я не видела, что делала мама, но слышала плач, стоны и крики и дрожала от страха. Весь этот ужас продолжался долго, я думала, что ему не будет конца. Под утро у Физы началось сильное кровотечение. Мама умоляла ее обратиться в районную больницу, но она отказалась и сказала, что перенесет это.
Сильный организм Физы действительно справился, на третий день она почувствовала себя лучше и вернулась на ферму. Я слышала, как мама перед ее отъездом спросила: «Ну, что теперь – все начнется снова?» Физа пожала плечами: «Что делать – видимо, такова моя судьба».
Ни одна из работниц фермы даже не помышляла о том, чтобы пожаловаться на человека, причиняющего ей такие страдания. Им не были знакомы такие слова, как «сексуальные домогательства» или «изнасилование». Как и Физа, они видели в том, что с ними происходит, приговор судьбы.
Глава 13. Прекрасная Елена
