— Наоборот, — усмехнулся Жорж, — она вращается очень быстро. Быстрее, чем надо. Быстрее, чем возникают наши представления о законах ее вращения. Очень и очень быстро движется наша земля и вокруг своей оси, и в мировом пространстве.
…Прощание с маменькой вышло тяжелым.
— Береги себя, Егорушка, — сказала, всплакнув, Мария Федоровна и перекрестила Жоржа на дорогу.
— Хорошо, маменька, постараюсь, — послушно ответил сын.
В тот день ни мать, ни сын не могли знать о том, что больше уже никогда не увидят друг друга.
В Петербурге в революционных кругах только и разговоров было, что о смелом побеге бывшего члена кружка «чайковцев» князя Петра Кропоткина из арестантского отделения Николаевского военного госпиталя.
Действовать! Действовать! Активно вмешиваться в действительность! Ежедневно вести борьбу!
…Подготовка к рабочей демонстрации в разгаре. С утра до ночи бегает Жорж по рабочим кварталам, участвует в занятиях кружков, и везде разговор идет об одном и том же: демонстрация должна состояться как можно скорее.
Четвертого декабря на конспиративном собрании представителей рабочих кружков и революционной интеллигенции принимается решение, демонстрация состоится послезавтра, шестого декабря, в царский день, на Невском, около Казанского собора.
Предлагается во время демонстрации поднять над рядами участников красное знамя с вышитыми на нем словами: «Земля и воля».
— Красное знамя? — удивленно спрашивает кузнец с Василеостровского патронного Иван Егоров. — Это зачем же такое?
— Красное знамя — цвет крови угнетенного народа, которую он пролил за свое освобождение!
— У Парижской коммуны было красное знамя!
— Понятно, — солидно соглашается Иван Егоров, — теперь понятно.
Но смысл вышитых на знамени слов доходит еще не до всех.
— Стой! — встает с места слесарь с Новой Бумагопрядильни Василий Андреев. — Слова на знамени неправильные. Почему «Земля и воля»? «Земля» — это верно, землю мужику надо дать. А «воля» зачем? Воля мужику уже дадена.
— Нет, не «дадена»! — громко говорит Жорж и, поднявшись, подходит к столу. — Мужику дали волю от крепостной зависимости, его освободили от рабских цепей, которыми он был прикован к своему барину. Мужик теперь может жениться без господского согласия… Но одновременно его освободили и от земли, на которой он прожил всю свою жизнь. Мужик должен выкупить свою землю, а для этого он должен продавать свою рабочую силу, чтобы на заработанные деньги кормить себя и выплачивать за надел. Его только что обретенная воля сразу же заменена неволей от тех, кто покупает у него его рабочие руки. У мужика нет ни земли, ни воли, и поэтому слова на знамени — правильны!
— Верно! — вскочил сидевший около стола Митрофанов. — Все верно про мужика! Об этом и на демонстрации надо сказать, чтоб все знали, что мы хотим. Земли и воли!
Собрание представителей рабочих кружков и революционной интеллигенции поручает студенту Горного института Георгию Плеханову произнести на демонстрации у Казанского собора революционную речь.
6 декабря 1876 года в столице Российской империи Санкт-Петербурге произошла первая в истории России социально-революционная демонстрация.
Известия о предполагаемом скоплении предосудительных лиц распространились по городу задолго до демонстрации. Весь ноябрь ходили слухи о том, что беспорядки должны произойти в один из воскресных дней возле Исаакиевского собора. Но воскресенье сменялось воскресеньем, а обещанного скопления не происходило. Интерес был подогрет. И поэтому, когда в широкие студенческие круги проникли сведения о том, что демонстрация произойдет около Казанского собора, многие решили, что это и есть те самые беспорядки, которых ждали возле Исаакия. Утром шестого декабря революционная молодежь, давно жаждущая сильных впечатлений, отовсюду начала стекаться к Казанскому собору.
Накануне Жорж и товарищи по кружку еще раз обошли несколько рабочих кварталов. Везде было получено подтверждение — фабричные, затронутые «бунтарской» народнической пропагандой, примут участие в демонстрации.
Первой на место сбора явилась группа рабочих из гавани. Их было около сорока человек. Постепенно подтягивался народ с заводов и фабрик. Пришли металлисты и текстильщики. Всего к началу событий собралось не менее трех сотен фабричных. Студентов и всякой другой пестрой публики было раза в три больше.
Организаторы демонстрации решили подождать еще немного, пока подойдут свои. Текстильщики и металлисты разошлись по ближайшим трактирам, оставив на паперти группы дозорных.
Между тем учащейся молодежи с каждой минутой все прибавлялось и прибавлялось. Некоторые заходили в церковь. Жорж и еще несколько человек из распорядительного совета демонстрации, чтобы предотвратить преждевременную вспышку страстей, тоже вошли в собор. За ними двинулись Митрофанов, Андреев и Голованов.
В соборе шло богослужение. Немногие молящиеся с удивлением оглядывались на необычных богомольцев, заполнивших храм. По их возбужденному виду никак нельзя было подумать о том, что они пришли сюда с желанием смиренно обратиться к богу. Никто ни разу не перекрестился. Появившийся церковный староста с тревогой поглядывал на студентов и рабочих.
Обедня кончилась. Странные богомольцы не расходились. Староста подошел к группе, в которой стояли Жорж и студент-медик Сентянин.
— Что вам угодно, господа? — спросил староста.
Жорж оглянулся. Народ с паперти продолжал прибывать. В основном это по-прежнему были студенты. Число рабочих не увеличивалось.
«Надо выиграть время», — решил Жорж.
— Так что же вам угодно, господа? — повторил свой вопрос церковный староста.
— Хотим отслужить панихиду, — сказал Жорж.
— В чью же память?
— Раба божьего Николая.
— Сегодня панихиду служить нельзя, — ответил староста, — царский день.
— Насколько я знаю, — прищурился Жорж, — сегодня Николин день, не правда ли?
— Да, это так, — согласился староста.
— Так почему же в Николин день нельзя отслужить панихиду в память раба божьего Николая?
— Панихиду все равно нельзя, — объяснил староста, — можете заказать частный молебен.
Староста отошел.
— Что вы выдумываете? — зашептал Жоржу Сентянин. — Какого еще раба божьего Николая?
— Раба божьего Николая Чернышевского, — улыбнулся Жорж, — и всех других мучеников за народное дело.
— Но ведь Николай Гаврилович еще жив, — удивился Сентянин.
— Как вы не понимаете! — обернулся к нему Жорж. — Это же вынужденная мера. Нужно подождать, пока рабочих станет больше, и тогда начнем!
Митрофанов, Перфилий и Андреев восторженно смотрели на Плеханова.
— Хорошо, я закажу молебен, — согласился Сентянин.
— Вот вам три рубля, — протянул Жорж деньги. — Заплатите попам. И постарайтесь, чтобы молебен прошел по всем правилам.
Сентянин быстро нашел священника, и литургия началась. Служитель зажег новые трескучие свечи. Буйноволосый дьякон, подпевая вполголоса благочинному, позвякивал кадилом. Слабые клубы ладана потянулись к позлащенным окладам икон и хоругвям. В том месте молитвы, где священник сладкоголосо забормотал «за упокой души раба божьего Николая», Жорж неожиданно для всех стоявших рядом вдруг звеняще крикнул:
— Не за упокой, а во здравие!
Благочинный удивленно посмотрел на него.
— Во здравие! — громко и твердо повторил Плеханов.
Весть о том, что в соборе идет служба во здравие Николая Гавриловича Чернышевского, быстро обошла собравшихся на паперти. Толпа заволновалась. Многие стали подтягивать долетавшему из церкви пению, двинулись вовнутрь. Дозорные, остававшиеся около храма, побежали в трактиры за разошедшимися фабричными. Рабочие хлынули к собору.
…Жорж, стоявший у алтаря вместе с Митрофановым, Андреевым и Головановым, увидев, что народ входит в церковь, быстро оценил ситуацию.
— Пошли! — решительно сказал он. — Пока они тут поют, пора действовать. Где знамя?
— У Яшки Потапова, — ответил Митрофанов.
— Потапова? — удивился Жорж. — Да ведь он совсем еще молодой. Сколько ему лет?
— Семнадцать.
— Ну, я же и говорю — мальчишка!
— Мальчишка, да крепкий! — засмеялся Перфилий Голованов. — А ты сам — старик, что ли?
Жорж усмехнулся. Да, стариком его было назвать действительно трудно — через неделю исполнялось двадцать лет. Ну что ж, пускай первая революционная демонстрация в России, как и само их движение, будет делом совсем молодых. Вперед без страха и сомнений!
…Он вышел на ступени собора и остановился. Перед ним колыхалось море голов.
Плеханов поднял руку. Толпа затихла.
