Эртугрул глубоко вздохнул и заговорил:
- Ты, всемилостивейший султан, пожаловал мне и моему народу земли хорошие для становищ летних и зимних. А неверные из Караджа Хисара и не думают почитать твои приказы. Отряды неверных тревожат мои стада набегами, угоняют овец, нападают на пастухов, убивают моих людей! Мы отбиваемся, мстим, но ведь нас не так много, да и оружие у нас не такое хорошее, как у этих неверных...
- Чего же ты хочешь? - Взгляд султана вновь сделался испытующим.
- Объяви войну неверным! - сказал горячо Эртугрул. - Пусть мои всадники идут как верная часть твоего войска...
И султан в ответ на горячность своего полководца проговорил слова согласия:
- Я уже думал о таком походе, равно как и о том, чтобы твои конники-воины помогали мне, как уже случилось однажды. Сейчас возвращайся в хан и завтра поутру отправляйся в своё становище. И готовься к войне! Жди вестей от меня, из Коньи, будут к тебе от меня гонцы!..
И Эртугрул возвратился в гостевой дом, где стоял со своими спутниками. Быстро они собрались, чтобы наутро пуститься в обратный путь. А утром, едва рассвело, прибыли в хан Айдина богатые подарки из дворца, привели и коней, дорогих, красивых и резвых, также в подарок... И Эртугрул, довольный, пустился в обратный путь...
А вскоре прибыли в Эрмени, где в то время были раскинуты юрты Эртугрулова становища, посланцы султана. А воины-всадники Эртугрула уже пребывали в готовности. И выступили в поход. И соединившись с войсками султана, ударили на Караджа Хисар. Надо было вызволить из рук неверных Кютахию.
Крепость Караджа Хисар, которую неверные звали Дорилайон, расположенная на реке Порсук, сдалась. Греки запросили мира, но султан ответил отказом на их условия. Крепость не возвратил им. Тогда неверные, которые являлись подданными императора румов Теодора Ласкариса[114], сговорились с монгольским воеводой Баянджаром и пошли на город Эрегли, они этот город Гераклеей[115] звали, в память о своём древнем богатыре по имени Геракл. Тогда султан вызвал к себе в ставку Эртугрула и сказал ему так:
- Эрегли теперь в руках неверных. Ты должен взять эту крепость!..
А сам султан двинулся на Бога Оюк и скрутил монголов поистину в бараний рог.
А люди Эртугрула стали у стен Эрегли. И гарнизон Гераклеи отбил первые два приступа. И тогда Эртугрул сказал так:
- Мы - люди привычные к лишениям, кочевники; тюрками-грубиянами кличут нас изнеженные горожане, когда оскорбить хотят. А вот теперь наши простота, грубость и привычность к лишениям сослужат нам добрую службу! Я знаю, эти румы изнежены и трусливы ещё более, нежели конийцы, ведь всё-таки в жилах конийцев течёт-бурлит славная тюркская кровь! Станем лагерем перед этим городом Эрегли. Терпение - вот самая важная добродетель того мира, где нам суждено жить. Нам не нужно много еды и питья. А вот неверные в городе привычны к излишествам. Скоро они начнут страдать от голода и жажды. Я верю: они сами сдадут нам крепость!..
Так оно и сталось.
- Этот город - ваш! - сказал Эртугрул своим воинам. - Отдохните от воинских трудов. Берите добычу, кто сколько возьмёт, но не враждуйте друг с другом при этом!..
И воины Эртугрула, не вступая друг с другом во вражду, набрали в крепости много добычи. А пленных жителей и одну пятую часть добычи Эртугрул отправил в ставку Алаэддина Кейкубада...
И два года, три месяца и четыре дня провёл Эртугрул в битвах. Он бы ещё расширил владения султана, однако тяжкие времена настали. Скончался всемилостивый султан Алаэддин Кейкубад, сын Кейхюсрева. И многие годы после его смерти Эртугрул рассказывал своим сыновьям и внукам о милостях, великом уме и великой доблести величайшего из султанов, Алаэддина Кейкубада, сына Кейхюсрева; под рукою щедрой и милостивой его правления процветала некогда Конья... И после его смерти сделалась беда. И сына его, султана Гияседдина[116], победили монголы. И монголы сделались господами земель Малой Азии. Так и пропала династия сельджукских султанов. И снова неверные захватили Караджа Хисар. И минуло двадцать лет. И Эртугрул отошёл давно от воинских дел. Жил вместе со своим народом на становищах, некогда пожалованных. И неверные, и монголы не смели тревожить его. Он не был жаден к богатству; жилища его людей были хорошо украшены, но отступать совсем от обычаев жизни своих предков он не хотел. Он жил вместе со своим народом и доволен был своей жизнью; любил охотиться, любил награждать своих ближних, когда они добывали много дичи. Все три жены Эртугрула жили счастливо, каждая - в своей юрте, нарочно для неё одной устроенной, и имели много одежды дорогой хорошей и украшений... И ни в чём не нуждались люди Эртугрула...
Но византийские хронисты ничего не написали об участии Эртугрула и его людей в войне султана с императором византийским. А летописец деяний потомков Эртугрула, Идрис Битлиси, полагает, что захватил Караджа Хисар не Эртугрул, а один из сыновей его, Осман. Впрочем, когда Идрис Битлиси писал это, Осман уже сделался... Да, Осман...
Тянется вдаль равнина Малой Азии. Инжирные деревья стоят, низкорослые, крепкие. Мохнатая листва оливковых деревьев сплетается в серебристый свод... Эртугрул так и не полюбил есть оливки. А Осман приучился к их вкусу много позднее своего детства, уже когда подружился с Михалисом, о котором наша речь ещё пойдёт...
А по зимам заносит горы и равнины Анадола снегом. И всё голубое и серое кругом...
Эх, если бы Осман был человеком воспоминаний! Эх, если бы он был человеком писаний! Но он человеком таким не был. И лишь в дни старческой немощи, когда поневоле приходилось долгие часы проводить на постели, всплыли в памяти, в сознании, прежде занятом лишь заботами ежедневными, то смутные, а то вдруг яркие живые картины детства, юности ранней...
Должно быть, люди Эртугрула всё ещё не сделались хорошими правоверными, и много сохраняли в укладе своей жизни от обычаев многобожников.
Вспоминается темнота, в юрте она, должно быть. Она, темнота, живая, колеблется, человеческим людским духом пахнет... В темноте клики людские, голоса мужчин и женщин:
- Старайся! Старайся!
- Эх, хорошо!
- Ай! Трудись, трудись!..
В полутьме старый жрец-шаман кладёт на циновку большой бубен. Смутная тень девочки-подростка, тонкой, как веточка древесная, девочки, в рубашке длинной, становится обеими ногами на бубен. Девочка переступает маленькими ступнями на бубне. Шаман-жрец надевает ей на шею связку прутьев наподобие ожерелья... Шаман поёт и выкрикивает... В полутьме видна его фигура в длиннополом халате, отороченном волчьим мехом; и на голове - шапка волчья...
Бубен гремит-звенит... Запахло горячим, бубен нагрели на огне очага... Мужчины пляшут... Слова шамана зазвучали:
- Ой! не великий я, не большой! Где мои духи? Куда ушли? Ой, боюсь, боюсь! Отец, мать, помогите мне с неба. Духи из тумана, прилетайте ко мне! Тучи, туман... Болезни, уходите, уходите!..
Вдруг откидывается полог, дневной свет врывается в юрту, в её внутренность, будто атака сабельных клинков... Это отец!.. Он кричит грозным голосом и гонит всех... Упрекает грозно... Осман уже на руках у отца. Руки жёсткие, грудь отца твёрдая, одежда жёсткая... Вдруг женщина выхватывает мальчика из рук отца... Но мальчик пугается этой женщины, это его мать, но он плохо знает её... Он кричит и толкает её своими слабыми ещё руками... Вдруг вспыхивает огненно перед глазами мальчика лицо суровое отцово... Вскидывается широкая ладонь отца, сжимается кулак... Отец бьёт мать. Она падает, упускает из рук своего сына, мальчик ушибается больно и вскрикивает... Знакомые толстые руки кормилицы, знакомое её толстое тело... Мальчик всхлипывает, ему больно... Неосознанно ища успокоения, он прячется лицом заплаканным в грудь кормилицы, тычется...
Отец запретил жречество-шаманство. В тот день шаман заклинал духов, чтобы вылечить старшую сестру Османа. Девочка болела, худела и кашляла. Мать тогда осмелилась возразить на приказания мужа. И более никогда он не входил в юрту, отведённую ей. Девочка скоро умерла. Осман вовсе не помнил свою сестру. Их было у матери только трое детей. Она жила одинокая, всё ещё красивая, сильная; прежде, давно уже, так любимая Эртугрулом... Когда Осман вырос, он относился к ней почтительно, но никогда меж ними не было близости... И она не ждала от сына ласковых слов, не просила. Одна из последних женщин среди народа Эртугрула, сохранявших давнюю горделивость, свойственную кочевницам...
Осман напрягает память. Видит свою мать, на голове её — светлый плат; лицо смутное сквозь нити - она ковёр ткёт... Его тянет к матери; но он отчего-то знает, что не нужно тянуться ему к ней, не нужно... Он вдруг подбегает к ней... но это уже в другой раз... она сидит на траве, рядом с ней - старуха, беззубая почти... Мать горделивая, сумрачная и замкнутая. Обе женщины прядут. Быстрые, грубоватые смуглые пальцы сучат нить. Нить грубая белая наматывается на веретено простое, острое... Мальчик подбегает к матери, но вдруг замирает, не добежав; стоит, замерев, несколько мгновений, заложив руки за спину, и поворачивается круто и быстро бежит назад... А мать сидит, опустив глаза, горделивая, и не смотрит на сына, не посмотрела. Но она душою всей своей чует, как он подбежал, как хотел сказать ей, своей матери... Хорошие слова сказать хотел... Она это чует, знает...
