Никогда он не каялся! Васенька Рубан, дружочек верный, пожалуй, один только и знал, что в периоды обязательного затворничества опять до крови будут изгрызены ногти на пальцах светлейшего; алчно поедая апельсины и редьку, селедку и ананасы, его княжеская светлость будет читать и мыслить… Еще в Москве Потемкину поручили надзор за Оружейной палатой, в которой сыскал он немало древностей рукописных.
– Многое тут, Васенька, тиснения достойно типографского – ради веков будущих. Ты нужное избери. Возвеличь в издании книжном! Ежели не нам, потомкам сгодится. И перестань стихами чирикать – не дело. Савва Яковлев дал тебе во дни морозные шубу свою поносить – ты его одами своими всего измазал. Платон сунул тебе горшок с медом – ты весь в рифмах излился.
Василий Григорьевич Рубан впал в отчаяние:
– Велика ли корысть моя, ежели от эпиталам свадебных да от эпитафий похоронных кормление себе имею? Ты лучше Ваську Петрова грызи: он поденщик престола, а я поденщик публики.
Петрова помянул он кстати. Потемкин сказал:
– Этот не пропадет! Ныне он, щербатый, при английской герцогине Кингстон-Чэдлей обретается. Сказывали мне, что в роскошной галере по Тибру римскому плавает.
Рубан отвечал: щербатым да кривым на баб везет.
– А мне, корявому, и к поповне не подступиться…
Потемкин ценил поэта за трудолюбие, схожее с трудолюбием Тредиаковского. Но, сам писавший стихи, светлейшей отлично в них разбирался и чуял, что Рубан от Парнаса далек:
– Меня, брат, на мякине не проведешь, от рифмы звонкой не обалдею. Не будет тот столяр, кто рубит лишь дрова, не будет тот пиит, кто русские слова разрубит на куски и рифмой их заключит… А ты не поставляй за деньги глупых од и рылом не мути Кастальских чистых вод.
Большой (хотя и неряшливый) ум Потемкина пытался сочетать сказанное о Крымском ханстве до него с тем, что ему самому думалось. В историю он окунался как в омут, где водится всякая нечисть. Фаворит усердно работал над статьей об уничтожении ханства – этой поганой «бородавки», в вечном воссоединении татарских и ногайских земель с пределами великой России. Рубан делал для него выписки из старинных актов. Сообща они читали о тщетных грезах Ивана Грозного, вникали в упреки царю от князя Андрея Курбского, обвинявшего царя в бессильной трусости (почему, разрушив ханство Казанское, не повел войска сразу на Крым?). Высокоумный монах Юрий Крижанич убеждал царя Алексея Романова «прогнать из Крыма общих для всего света мучителей и разбойников» – татар! Потемкин горевал за те беды, какие выпали на долю князя Василия Голицына, фаворита царевны Софьи, в его несчастных потугах по взятию Крыма. А сам Петр Великий? Тоже ведь опростоволосился в Прутском походе… Потемкин начитался до одури, велел Рубану нести в типографию «Поход боярина Шеина к Азову» и сказал поэту:
– Кровью от предков наших тропа на Крым полита…
Неожиданно предстал перед ним Безбородко.
– Имею честь, – склонился он перед фаворитом, – занять ваше светлейшее внимание опытом слога моего, коим начертал я ради приятств ваших «Записку, или Кратчайшее известие о Российских с Татарами делах и войнах».
– А ну дай сюда! – выхватил рукопись Потемкин. Глянул и отбросил ее от себя. – Врешь, хохлятина! Слог-то недурен. Разве тобою писано?
– Верьте, что все бумаги подобным слогом пишу.
Потемкин поверил. «Записка, или Кратчайшее известие» Безбородко удачно придала его мыслям о Крыме стройность.
– Мало при дворе людей, которы бы писали грамотно. А ты, брат, даже знаки препинания расставил… Удивлен я! – говорил Потемкин.
– Счастлив угодить вашей светлости. По должности своей все архивы дворцовые переглядел, и дела восточные зримо выявились. По мнению моему, – заключил Безбородко, – настал момент Крымское ханство унизить, а южной России принести блаженство покоя и благополучие хозяйственное.
– Ну, спасибо, Александр Андреевич… удружил!
Потемкин понял: Безбородко будет ему союзен.
* * *
При дворе блуждали сплетни, будто Потемкин на деньги, отпущенные для новых городов, в родимом сельце Чижове строит сказочные дворцы с фонтанами и римскими термами, где и собирается жить, если карьера его оборвется. Многие верили в это. Верил и граф Румянцев-Задунайский…
Сегодня фаворит имел долгую беседу с маркизом Жюинье и его атташе Корбероном, которые пытались доказать, что если Франция возьмется за выделку русской водки из астраханских вин, то это будет выгодно для России. Потемкин обернулся к Рубану:
– Вася, глянь-ка, сколько анкеров винишка своего паршивого французы продали нам в прошлом годе?
– Полсотни тыщ анкеров, ваша светлость.
– Хорошо. Вы, французы, можете гнать водку из наших вин, но в таком случае двадцать пять тысяч анкеров скостим.
– Франция потерпит убытки… так нельзя!
– Россия потеряет еще больше, если сглотает свою пшеничную да запьет ее вашей – виноградной. Вина в мире достаточно, чтобы всем нам спиться, но его не хватит, чтобы экономику выправить. Лучше уж мы продадим вам украинский табак.
– Посольство короля Франции, – заметил Корберон, – согласно покурить ваши табаки, чтобы сделать о них заключение. А сейчас поговорим о продаже вами конопли.
Конопля – главное сырье для корабельного такелажа.
– Вася, глянь, что у нас там с коноплей?
– В прошлом годе четыреста тыщ пудов ушло за границу за шестьсот тыщ рублев. Полтора рублика пудик! Грабят.
– Неурожай у нас, – взгрустнул Потемкин, – дожди тут были. Плохо с коноплей. Ежели два рубля пуд – согласны.
– Вы разорите нас! – воскликнул маркиз Жюинье.
– Мы согласны вместо конопли продавать флоту Франции пеньку, выделанную из той же конопли. Три рубля пуд!
– С вами трудно разговаривать, – сказал Корберон.
– А мне каково? Я ведь в этих делах не смыслю…
Все он смыслил! Иначе бы и не разговаривал. Но тихое возвышение Завадовского уже начинало разъедать его душу. А придворные исподтишка наблюдали за ним. Потемкин знал, что его не терпят, и, сохраняя важность, ему присущую, поглядывал на вельмож с высокомерием, как господин на вассалов. Однажды он навестил сестру Марью Самойлову.
– Гриша, – запричитала бабенка, – шептунов-то сколько. Обманывают тебя, да еще и осмеивают… Что ж ты добрых людей не собрал, одних врагов нажил? Да оглядись вокруг и уступи… Неужто все мало тебе?
– Деньги – вздор, а люди – всё, – отвечал он. – Ах, Маша, Маша, сестреночка славная… Ее можно и оставить. А на кого дела-то оставлю?
Потемкин всюду начал открыто высказываться, что Россия не одним барством сильна, что нельзя упования викториальные возлагать едино лишь на дворянство.
– Пришло время открыть кадетские корпуса для детей крестьянских и сиротинок солдатских, пусть будут офицеры плоть от плоти народной… Рано мы забыли Ломоносова, рано!
По чину генерал-адъютанта, неделю он провел во дворце, навещая Екатерину. Однажды сказал ей:
– А дешперация-то у тебя уже не та, что раньше!
– Дешперации более шибкой не требуй, ибо дел стало невмоготу…
В караул Зимнего дворца заступила рота преображенцев. И заявился к нему Гаврила Державин – не зван не гадан.
– Чего тебе? – спросил Потемкин.
Стал поручик говорить о заслугах своих. Печалился:
– А именьишко мое под Оренбургом вконец разорено.
– Покровителя, скажи, имеешь ли какого?
– Был один. Да его Петька Шепелев шпагой проткнул. Это князь Петр Михайлович Голицын.
Потемкин омрачился. Скинул с ног шлепанцы.
– «Приметь мои ты разговоры…» Как дале-то у тебя?
Державин стихи свои читал душевно и просто:
Приметь мои ты разговоры,
Промысль о мне наедине;
Брось на меня приятны взоры
И нежностью ответствуй мне…
Представь в уме сие блаженство
И ускоряй его вкусить:
Любовь лишь с божеством равенство
Нам может в жизни сей дарить.
Потемкин расцеловал поэта с любовью.
– Слыхал? – спросил он Рубана. – Вот как надо писать. А ты, скула казанская, – повернулся он к Державину, – чего пришел? Или в полковники метишь?
– Да мне бы чин не повредил, – сказал Державин. – Опять же, если супругу сыскивать, как без чина к ней подойдешь?
– Будешь полковником… я тебя не оставлю.
Когда указ вышел из типографии Сената, Державин глазам своим не верил: стал он коллежским советником, что по «Табели о рангах» и соответствовало чину полковника.
Но дни Потемкина были уже сочтены.
* * *
Разом опустела его приемная, которую раньше наполняли люди и людишки, ищущие его милости, как собаки ласки, – это признак недобрый. Вот и сегодня навестили только два дурака, конъюнктур придворных не разгадавшие. Один дурак высказал дурацкое мнение, что он благороден и лишь потому беден.
– Не ври! – сочно отвечал Потемкин. – Еще не всякий бедняк благороден и не каждый богач подлец. Убирайся вон!
