На следующее утро глухо застучали барабаны, привязанные к седлам сотников, у нарядных шатров темников и ханов взметнулись бунчуки из хвостов рыжих кобыл. Татары пошли на приступ. Они остервенело лезли на стены по приставным лестницам, падали, сраженные стрелами, сбитые камнями, ошпаренные кипящей смолой. На смену убитым приходили новые тысячи.
После каждого отбитого приступа пороки обрушивали на город тяжелые каменные глыбы. Но башни и стены Рязани выдержали обстрел. Справились рязанцы и с пожарами, вспыхнувшими от заброшенных через стены горшков с горючей смолой. Женщины и ребятишки стояли с ведрами воды на крышах своих домов, как воины в дозоре. Если пламя все же занималось — набегали мужики с топорами, с баграми, по бревнышку растаскивали горящий дом. Головни, шипя, дотлевали в снегу.
Хан Батый посылал на стены новые тумены, сменяя уставших. Так советовал многоопытный полководец Субудай: если нельзя разрушить стены крепости, нужно измотать силы защитников непрерывными штурмами.
Так продолжалось пять дней. Все меньше оставалось русских воинов на стенах, некем было заменять убитых и раненых. Обессилели рязанцы. Звериная настойчивость татар устрашала, казалась непреоборимой. Время сливалось в непрерывную вереницу изнуряющих схваток, и не было часа, чтобы перевести дух, отложить потяжелевшие мечи и топоры, забыться коротким сном — татары приступали и ночью.
На шестой день татары приступали особенно сильно. Тысячи приставных лестниц облепили стены, на которых осталось совсем мало защитников. Густо, зло полезли воины свежих туменов Кадана и Бури.
Не устояла Рязань! Сразу во многих местах поднялись на стены татары, сбили засовы с городских ворот. Конница хана Батыя потоком вливалась в Рязань. Рязанцы, дорого отдавая свои жизни, бились на улицах, во дворах, на крышах амбаров, бросались навстречу татарским сотням с отвагой отчаяния.
Возле красно-белых стен Успенского собора встретила свой смертный час ближняя дружина князя Юрия Игоревича. В груде тел татары не сразу нашли князя, а когда нашли — сорвали с павшего обрывки кольчуги, бросили нагого на окровавленный снег.
Татары вышибли бревном двери Успенского собора, волками набросились на спрятавшихся там женщин и детей. В тусклом свете восковых свечей засверкали кривые сабли, кровь потекла по узорным плиткам пола. Насильники стаскивали с убитых одежды, с мясом вырывали из ушей серьги, рубили пальцы с кольцами и перстнями. Над телом рязанской княгини Агриппины, привлеченные блеском богатого убора, дрались два татарских десятника…
К вечеру не осталось в Рязани живых, только дым, да обожженная земля, да пепел, да бездыханные трупы. Некому было плакать по мертвым, некому было схоронить их — все рязанцы равно испили смертную чашу…
Почти неделю простоял Батый на развалинах Рязани. Войско устало от многодневных приступов. Много времени занял подсчет и дележ добычи — Рязань оказалась очень богатым городом.
Писцы хана Батыя пересчитали награбленное, по обычаю отделили одну пятую часть великому хану Угедею, другую пятую часть — самому Батыю и остальным предводителям войска, а оставшееся добро разделили между туменами.
Слуги ханов и темников прятали по сундукам золотые и серебряные чаши, камни-самоцветы, драгоценное оружие, дорогие меха.
Сотники и десятники набивали переметные сумы и повозки одеждой, беличьими шкурками, медной и оловянной посудой, женскими украшениями.
Простым воинам доставались овчинные полушубки, домашняя утварь, сапоги с ног убитых рязанцев.
Каждый, от высокородного темника до последнего погонщика обозных коней, знал свое место в строю и свою долю в добыче. Это была круговая порука грабителей, скрепленная кровью и страхом, и доля добычи целиком зависела от места, которое занимал человек в сложной иерархии державы Чингисхана.
Только самые удачливые и отчаянно храбрые могли надеяться на продвижение вверх: от простого воина к десятнику, от десятника к сотнику. Бунчук тысячника был пределом возможного для рядового кочевника. Темниками становились лишь высокородные ханы и эмиры. Недаром говорили в степных селениях: «Воробей, сколько ни машет крыльями, не поднимется выше орла!» А орлом нужно было родиться, если не родился орлом — нечего жаждать невозможного…
Закон великого хана Чингиса — яса — требовал от ханов и темников заботиться о своих воинах, кормить их и давать одежду. Но великий хан не говорил, что нужно беречь их жизни, если впереди была добыча. Поэтому Батый равнодушно смотрел на трупы своих воинов, уложенных длинными рядами у городской стены. Первый большой русский город побежден. Обозы наполнились драгоценностями. А войско Батыя столь велико, что в потоке его, двигавшемся мимо хана, потери были мало заметны.
Глава 4
Москва-река, Владимирское пограничье…
1
Никогда еще не было в москворецком сельце Локотне такого многолюдства, как в январские дни зимы от сотворения мира шесть тысяч семьсот сорок шестой.[32]
С утра до позднего вечера тянулись по льду Москвы-реки нескончаемые обозы, проезжали конные дружины, шли пешие полки — войско великого владимирского князя двигалось к рубежам, к пограничной Коломне. Говорили, что сам великий князь остался во Владимире, поручив командование полками старшему сыну, князю Всеволоду Юрьевичу. Верно это или нет, достоверно люди не знали, но войско к Коломне собиралось большое, из многих городов. Так что вполне могло быть, что подоспеет и сам великий князь…
Локотненские ребятишки, коченея на колком январском ветру, часами стояли по береговым обрывам, встречали криками каждую рать:
— Глянь-ка, конные бегут! Щиты красные у них!
— А то князь впереди, не иначе. Злато блестит!
— Стяг-то, стяг какой! С крылатым всадником и змеем! Кто посмелее, сбегали с берега вниз, на речной лед, просили проезжих:
— Прокати, боярин, на коне!
Какой-нибудь дружинник, шутливо нахмурившись, грозил плетью, и ребятишки бросались врассыпную, радостно визжа:
— А вот и не догонишь!..
Ребятишкам-то забава, а взрослым мужикам — тягостные думы. Война пришла!
Старались порасспрошать воинов, благо было с кем поговорить: на ночлег в избы набивались ратные люди из разных полков. Во дворах жарко пылали костры. Воины поворачивали над огнем вертелы с бараньими и свиными тушами, помешивали густое варево в медных котлах — в военное время воеводы не скупились на харчи.
В Локотне на корм ратным людям порезали весь скот. Но мужики не сожалели: все-таки для своих, да и платили воеводы сполна, серебром. Серебро-то по нынешним опасным временам даже удобнее. Барана или свинью далеко не угонишь, а серебро завязал в кисет — и шагай…
Локотненские мужики подсаживались к котлам, хлебали сытную воинскую похлебку, расспрашивали, откуда и куда идет рать. Оказывались в Локотне ратники и из Владимира, и из Ростова, и из иных, даже самых дальних, городов, о которых локотненцы знали только понаслышке.
О гибели Рязани ратники говорили мало, неохотно. Дескать, что там Рязань? Зернышко малое. А сейчас великие грады идут. Разве сравниться Рязани со всей силой русской?
Ратники часто вспоминали в разговорах Коломну. Видно, там и быть сече. Ну а Коломну в Локотне знали, совсем недалеко она была. Каждую зиму ездили туда локотненцы на торг. Вот только крепостица там малая, не вместится войско в стены. Может, в поле будут биться? Но то не простых воев дело, а воевод. А воеводы с мужиками не разговаривали.
Сунулся как-то Милон к проезжему владимирскому воеводе — спросить, не пора ли и локотненцам трогаться к Коломне, но и сам не рад был своей дерзости. Обозвал воевода его мужиком-лапотником и велел ждать, пока подойдет московский полк. К Москве-де приписано сельцо на случай войны и осады, нечего до поры под ногами путаться, не до них!
Сердитым оказался воевода, но посоветовал верно. Вскоре приехал из Москвы боярин Евсей Петрович, а с ним дружинники и сани с оружием. Людей собрали у избы тиуна.
Московский боярин был немногословен, объявил только, что локотненцы пойдут вместе с его полком. Дружинники проворно роздали с саней оружие, кому что досталось: копья, рогатины, боевые топоры, щиты. Милон получил прямой меч, слегка тронутый ржавчиной, и островерхий дружинный шлем, тоже не новый. Доспехов боярин не привез совсем: видно, в Москве их не оказалось.
Боярин велел пересчитать мужиков, назначил старшим над ними тиуна Гришку:
— Недостанет кого, с тебя, тиун, спрошу! Смотри!
И пошли локотненские мужики, взвалив на плечи котомки с харчами, вниз по Москве-реке. Рядом с тиуном шагал Милон: сильному, многоопытному мужику Гришка на всякий случай велел быть при себе. Был локотненский тиун сведущим в хозяйстве, в мирное время крепко держал в руках все сельцо, а теперь оробел. И немудрено: не приходилось тиуну быть воином, жил до того в комнатных холопах, на безопасном боярском дворе во Владимире…
