дневник.
Мы делим комнату с Марией. Она будит меня по утрам (свинюшка). Сначала мы желаем доброго утра маме в ее «будуаре», как говорит месье Жильяр. У нее самая замечательная комната в доме, там все – мебель, шторы, даже обои – пыльно-лилового цвета. Каждое утро слуги приносят в комнату цветы. Если лечь на оттоманку и прикрыть глаза, чтобы смотреть только через ресницы, кажется, что лежишь в поле сирени. Мама говорит, так англичане украшают дома, – она-то знает.
Тут намного лучше, чем в душном Зимнем дворце или в Екатерининском дворце по соседству. Там все в золоте, драгоценных камнях, полированном мраморе – идеально, чтобы корчить рожицы своему отражению, но так холодно и совершенно неуютно. Хотя там красиво, как внутри одного из тех украшенных яиц, которые папа дарит маме на Пасху.
Я перебиваю Эвана:
– Дворец?
Он поднимает на меня сияющие глаза.
– Дворец, – повторяю я, и он медленно кивает. – Получается, она была… это дневники…
Прежде чем я успеваю сформулировать целое предложение, Эван снова поднимает руку.
– Подожди.
Он открывает последний дневник на странице, которую пометил закладкой.
– Девятое марта тысяча девятьсот семнадцатого года, – читает он.
Папа прибыл с фронта. Мама заплакала, когда он сошел с поезда, мы все побежали его встречать объятиями и поцелуями. Мы ведь боялись, что больше его не увидим. Он говорит, что рад наконец вернуться домой, но, боюсь, Царское Село сильно изменилось. Теперь на каждом углу стоят часовые, по дворцу ходит охрана – как у себя дома! Нам приказали не выходить за ворота парка, но даже по парку за нами ходят. Мы привыкли к охране, но теперь следят за нами. Иногда я бросаю на них взгляды, пока мама не видит, или передразниваю их за спиной. Мария говорит, чтобы я так не делала.
Когда мы все-таки остаемся одни, пытаемся притвориться, что у нас все как раньше, и это даже почти получается. Мама говорит, что мы должны оставаться сильными, не давать людям забыть, кто мы такие, но я знаю, она боится за Алексея с тех пор, как убили нашего Друга, а папа отказался от трона за них обоих.
Но сегодня мама в хорошем настроении, ведь мы все снова вместе. Я тоже счастлива. Может, теперь, как папа вернулся, все станет лучше. Я возьму себя в руки и прекращу хулиганить, как сказала мама.
Храни тебя Бог…
– И тут подпись, – говорит Эван. – «Твоя маленькая Анастасия».
Все в кофейне вертится, кроме его глаз; я лихорадочно перебираю в голове имена и факты, все, что могу вспомнить из учебников и тестов.
– Это дневники твоей двоюродной прабабушки? – спрашивает он.
Внезапно в кофейне становится душно, женщина с ноутбуком за соседним столиком сидит слишком близко.
– Они были у нее на чердаке.
– И ее звали Анна?
– Да.
То, что я пытаюсь осознать, слишком масштабно, слишком невероятно. яйца, о которых она писала, не красили луковой шелухой, их украшали драгоценными камнями, это яйца Фаберже…
Стопка напечатанных листков лежит между нами посреди стола. Это перевод на английский – Эван успел перевести все три дневника. Кладу руку на стопку.
– Это то, о чем я думаю?
В глазах Эвана блуждает искорка, огонь за коркой льда, все его прежние сомнения улетучились, как туман над озером.
«А» – это «Анна».
– Эти дневники… – говорит он в предвкушении, но взвешивая слова, – они будто бы… – Он обдумывает дальнейшие слова, словно решая математическую задачку. – Они будто написаны великой княжной Анастасией Николаевной Романовой.
«А» – это «Анастасия».
– Анастасия Романова.
Его голос понижается до заговорщического шепота.
– Джесс, если твоя двоюродная прабабушка – дочь последнего императора России, она пережила расстрел, в котором погибла вся ее семья.
Кладу на колени трясущиеся руки. Чувствую, что вспотела, и не из-за тесноты кофейни. Вот что тетя Анна пыталась мне сказать. История – это рассказ.
– Думаю, не стоит обсуждать это здесь, – говорит Эван. Женщина за соседним столиком уже дважды стрельнула в нас глазами. – Пройдемся?
На улице мне становится легче, спокойнее. листья вязовой аллеи в центре города шевелит легкий ветерок. Недавно шел дождь, от асфальта еще пахнет влагой – обожаю этот запах. Мимо нас проносится молодая пара с коляской, мы с Эваном поворачиваем налево, к беседке на краю Центральной улицы.
Я все еще пытаюсь осознать, что Эван сказал, но сосредоточиться мне так же тяжело, как найти радиостанцию среди сплошных помех. Прижимаю дневники и переводы к груди.
Эван идет рядом и, пока я молчу, говорит:
– Понимаю, звучит безумно. Почти все считают, что Анастасия Романова погибла в восемнадцатом году.
Мы проходили революцию 1917 года в России, когда изучали европейскую историю, но сейчас я не могу ничего вспомнить – возможно, мистер Остин не зря поставил мне четверку с минусом. Эван терпеливо пересказывает основные моменты: во время Первой мировой войны в России начались массовые беспорядки. Бедность и нехватка еды вкупе с военными потерями вызывали у низших классов сильный гнев на монархию.
– «Гнев» – это мягко сказано, – говорю я.
– Точно, – соглашается Эван.
Радикальные социалисты, убежденные, что ресурсы страны должен контролировать народ, а не царь, стали набирать популярность. Затем, в феврале 1917 года, революция вынудила императора Николая II – отца Анастасии – отказаться от престола. После второй революции в том же году к власти пришли большевики во главе с Лениным. Это имя я помню. Мужчина с блестящей лысиной и острой бородкой, знаменитый коммунист, который всегда казался мне похожим на зловещего эльфа.
– Это Ленин приказал их убить, – говорю я.
Эван мрачно кивает.
– Сначала семью посадили под домашний арест в имении рядом с Санкт-Петербургом, потом держали в Тобольске, затем перевезли на Урал. Их расстреляли в подвале дома в Екатеринбурге летом 1918 года.
– Сколько ей было? – спрашиваю я.
– Семнадцать.
Как мне сейчас. По спине пробегает холодок, будто кто-то провел по моему позвоночнику ледяными ногтями.
Мы уже дошли до дороги, окружающей площадь, где каждый октябрь семьи и студенты собирались на «известный во всем мире» Кинский тыквенный фестиваль. Но сегодня тут пусто, не считая нескольких машин. Эван выжидает, пока дорога опустеет, и перебегает на противоположный конец. Я следую за ним, по пути машу с извинением водителю за рулем «БМВ», он давит на гудок и указывает на пешеходный переход, который мы проигнорировали.
Краска на беседке облупилась, но ступеньки достаточно широкие, чтобы на них уместились два человека, поэтому мы с Эваном усаживаемся, и я осторожно кладу между нами дневники. Еще несколько дневников лежит у меня в
