Гнев охватил душу Геннадия, а вместе с гневом и невыносимый приступ кашля, оставшегося в наследство от простуды. Давясь и задыхаясь от кашля, он подошёл к повозке, в которой сидели связанные мерзавцы. Они нагло взирали на него. Даже как-то с вызовом, презрительно. Будто он побеждённый, а они — победители.
— Ишь, яко тебя злоба бьёт и душит! — сказал чернец Захар.
— Так глаза и вспучились, — молвил поп Денис.
— Того и гляди — лопнут, — поддержал его зять, дьяк Басюка.
— Геннашка! У тя спина огнём полыхает! — крикнул дьяк Самуха, который собственным отражениям молился и поклонялся.
— Горишь, деспоте! — подхватил поп Максим.
— Огнём кашляешь! — ржал дьякон Макар.
Остальные трое — протоиерей Гавриил, поп Василий и дьяк Гридя — молча и с ненавистью взирали на бичуемого кашлем Геннадия.
Наконец, с трудом остановив беспощадный кашель, архиепископ выпрямился, испепеляюще взглянул на глумящихся еретиков так, что вмиг затихли насмешки и хохот.
— Вижу, не пожёг вас Державный Иван, как я о том просил его, — вымолвил Геннадий, оборвав затянувшееся молчание.
— Не пожёг вот! — откликнулся дьяк Самуха. — А встречь того, велел передать тебе, Геннашка, архиепископ купленный, чтобы ты берег нас пуще глаза, ибо мы есть истинное воинство Христово. Так-то вот!
— Отчего же, в сём разе, вы повязаны? — спросил Геннадий столь зловеще, что и хотел Самуха что-то ответить озорное, открыл было рот, да так с открытым ртом и остался.
— А ты развяжи… — тихо произнёс чернец Захар.
Геннадий, не обратив на него никакого внимания, приказал своим людям:
— А ну-ка, драть берёзы! Изготовьте сему воинству берестяны шлемы! Не положено воинству без шеломов быти. Делайте шишаки востры, а сверху — еловцы[201] из мочала, да соломенны венцы, с сеном смешанные. Ишь ты, нашлось Христово воинство! Лыцари Христа и Храма! Тамплюверы! Я вам покажу, как тамплюверствовать! Что приутихли? Эй-ка! Сажайте их всех на лошадей задом наперёд. Бери Дениску первого! Во-о-от! Так его. Готов первый шлем? Да ты крепче, крепче увязывай, а не то рассыплется шелом, покуда до битвы воин сей доедет. Во-от. Та-ак. Нахлобучивай ему на башку. Зело славно! Погоди! Сымай! Чернило имеется? Должно быть, коли там, на соборе писали. Ага, есть. Пишите на шлеме… Нет. Верни шлем назад на башку ему. Делай мишени из тоя же бересты. А на мишенях писать: «Се есть сатанино воинство». Как сделаете мишени, снабжайте их бечёвками и вешайте на шеи еретикам, чтоб и на груди, и на спине у них у каждого по мишени болталось.
Через некоторое время все распоряжения Геннадия были выполнены. Каждый еретик был усажен задом наперёд на отдельную лошадь, на голову каждому надет берестяной остроконечный шлем с мочальным еловцом и венцом из соломы и сена, а на грудь и на спину — мишень с позорной чернильной надписью. Хотя, может быть, для кого-то из них, кто и впрямь сатане поклонялся, подобная надпись не была позорной… Как бы то ни было, а в таком виде еретиков повезли в Новгород. Стоял ясный и сухой осенний день, в небе сияло солнце, и как ни гневался Геннадий на преступное мягкодушие Державного, а вид посрамлённого сатанина воинства в берестяных доспехах утешал душу ересеборца. Если б ещё кашель не угнетал — совсем было бы хорошо.
От воспоминания о том кашле в горле у Геннадия запершило, и он и теперь пару раз кашлянул, глядя на огоньки лампад и уже видя в них пылающие берестяные шлемы.
Это уже когда в Новгород прибыли и провезли опакушное воинство по улицам родного града, Геннадий в довершение казни повелел зажечь на головах у сатанина воинства бересту позорных шеломов. Страшное зрелище! С жуткими воплями, мотая головами, еретики пытались сбросить горящие шлемы, а сухая береста бойко горела, весело! Семерым удалось-таки стряхнуть с голов пылающие шапки, и только поп Денис и чернец Захар не сумели от них избавиться, до конца претерпели страшную муку, и с обгорелыми головами и лицами, лишившиеся рассудка, а затем и сознания, они были отнесены в темницу, где вскоре и умерли. Остальных здесь же, на Духовском поле, где свершилась казнь, развязали и велели гнать до границ Литвы, причём на каждой версте награждать ударом плети. Всех прочих восемнадцать еретиков, содержавшихся доселе в темнице, предали торговой казни, всыпав каждому изрядное количество плетей. Все они потом бежали из Новгорода, и кто оказался в Литве, кто в Ливонии у немца.
Расправа надолго заставила утихнуть всех, кто так или иначе сочувствовал еретикам, а Геннадия после учинённых им казней наградили разными прозвищами. Враги нарекли его Зломучителем и Нероном, а друзья и единомышленники — Грозным и Гонителем бесов. Он гордился собой, что не дрогнул, не смалодушничал, подобно Ивану, и Иосиф Волоцкий в очередной свой приезд сурово похвалил ересебойца. Но часто, оставаясь наедине с самим собой и Господом Богом, Геннадий слышал в душе своей крики сатанина воинства, вопли от страшной боли, а закрывая глаза, видел, как мотаются головы, стремясь стряхнуть пылающие шлемы. И запах палёных волос, бород и усов мерещился ноздрям архиепископа. Однажды ему приснился сон, будто он подходит к зеркалу и видит там не своё отражение, а горящие головы, лица, объятые пламенем, — Захара, Дениса, Максима, Гриди, Самухи… Проснулся в ужасе, вскочил — и увидел, что забытая в подсвечнике свеча свалилась отчего-то на стол, заваленный книгами, и уже горят отверстые страницы «Мудростей Менандра» — книги, которую высоко ценили еретики и вот теперь изучал Геннадий…
Горячие искры посыпались из глаз Геннадия. Испугавшись, он схватился за лицо. Это были слёзы, пылкие, как угольки. Внезапно при воспоминании о тех душевных муках, которые архиепископ пережил после сожжения берестяных шлемов на головах еретиков, воскресла и застарелая обида на Державного — почто, почто он взвалил всё на плечи Геннадия и Иосифа! Сам оставался добреньким, а их все вокруг осыпали бранью и рассуждали: «По-христиански ли сие — сожигать?»
Желая остановить слёзный поток, Геннадий сполз с кровати и встал на колени под образами, стал молиться к Господу о прощении. И Господь откликнулся, угнездил в душе кающегося целительную мысль: да, ты виноват, Геннадий, что злобился на еретиков, виноват, что жёг берестяные шлемы, виноват, что торжествовал, видя их страшные мучения; но ты не виноват ни в чём этом, Геннадий, ибо не ты, но Я действовал через тебя, являя на земле образ тех мук, которые ожидают всякого злого нечестивца, развратника, растлителя, губителя душ, всякого, кто учит людей поклоняться диаволу, и Я беру на Себя грехи твои, верный Мой Геннадий.
— А его?.. Его простишь Ты?.. — прошептал счастливый старик так, будто не сердцем, а даже ушами слышал слова Господа.
Никакого ответа на сей раз не воспоследовало.
Да, Державный не хотел отдавать приказ о сожжениях. А значит, Господь берег его. Вот оно что. Не хотел Иван становиться Дракулой, образ которого столь живо нарисовал в своей повести Курицын. Так пробовал рассуждать Геннадий и всё же не мог заставить себя простить Ивана. Душа оскорблённая болела и стенала. Куда засунуть, запихнуть, упрятать, в какую укладку, щель, скважину втиснуть трепещущую обиду за то, что случилось в прошлом году, когда его, ересебойца, грозного гонителя нечисти, переводчика Библии и создателя её полного свода на русском языке, который на Руси уже так и нарицают — «Геннадиевой Библией»; его, который ни сил, ни жизни своей не жалел ради блага отчизны и Православия, указом великого князя свели с архиепископии и возвратили сюда, в Чудов, поместили в келью — доживать многотрудный и горестный век свой!
Не хотелось думать о щемящей обиде сей, распалять её пуще прежнего, но уже никак невозможно было не думать.
С одной стороны, всё просто и понятно — упорствовал Геннадий, решительно противился обращению монастырских угодий в светское, государственное владение. Какой-то умник даже не наше слово подобрал, обозначая такое обращение. До чего ж гнусное словцо — «секуляризация»! Этою поганой «секой» надвое кто-то задумал рассечь умы русские. Иван в последние годы, перед тем как померла Софья и его хватило ударом, склонялся в сторону отнятия монастырских земель, но медленно, не столь решительно. Став немощным и уступив большую часть власти Василию, Державный тем самым дал возможность секуляризации бодрее расправить свои крылья. И она пошла сечь! Тот же умник или какой другой выдумал прозвища для тех, кто был за отъятие земель у монастырей, и для противников. Первых стали называть нестяжателями, а вторых — стяжателями. Первые, стало быть, получались хорошие, а вторые — плохие. Ловко! И уже не надо разбираться — бей стяжателей! Но тогда встаёт вторая сторона — да, всё просто и понятно, но почему бьют одного Геннадия? Разве он один на Руси стяжатель? А Иосиф Волоцкий? А Нифонт Суздальский? А Троицкий игумен Серапион? Они ведь тоже все против обезземеливания монастырей. Даже Симон Чиж, нынешний митрополит Московский, хоть и мягковат порою, а твёрдо против секуляризации стоит. Почему его не сведут? Почему у Серапиона не отнимут Троице-Сергиеву обитель, а у Иосифа — Волоцкую? Почему Нифонта не лишат его епискогши?
