– Клопы все. Кусачие. Чешусь я, хосподи…
До самой осени русская Ставка не ведала стратегических «сновидений» от Распутина – он был целиком поглощен делами своими, делами Сухомлинова и Рубинштейна; лишь иногда царица долбила царя по темени, чтобы он задержал Брусилова: «Ах, мой муженек, останови это бесполезное кровопролитие, почему они лезут словно на стенку?» Карпаты, утверждала она, нам ни к чему, генералы сошли с ума, министры дураки, а косоглазый Алексеев вступил в тайную переписку с Гучковым, которого давно надо повесить. В письмах царицы часто мелькали буквы – П., Р. и Б. (Протопопов, Распутин и Бадмаев); ея величество высочайше изволили подсчитать, что Гучков ровно в 40 000 000 раз хуже любого разбойника…
Математика – наука точная! Неужели?
* * *
Макаров говорил, что подкуплен был единожды в жизни – Побирушкой, устроившим его сына в институт. Министр юстиции полагал, что темные нечистые силы влияния на него не оказывают. Во всяком случае, посадив в тюрьму Митьку Рубинштейна, он нацелил свое недреманное полицейское око на Манасевича-Мануйлова.
– Мне попалось досье на вас, милейший Иван Федорович, а вас давно требуют выдать правительства Италии и Франции.
– За что?
– За мошенничества.
– Если давно требуют, так чего ж давно не выдали?
– А я вот возьму да выдам.
– Кому – Италии или Франции?
– Пополам разорву, как тряпку…
Обыски и аресты были обычны; посадить человека стало так легко, будто прикурить от спички. Манасевич пребывал сейчас в азарте накопления. Война – удобное время для наживы, а «бараны, – говорил Ванечка, не стесняясь, – на то и существуют, чтобы их стригли». Меньше двадцати пяти тысяч рублей он не брал. Счета в банке росли, как квашня на дрожжах. Посредничая между мафией и банками, между Штюрмером и Распутиным, между Синодом и кагалом, он скоро зарвался. Как и все крупные аферисты, Манасевич попался на ерунде! Он и раньше шантажировал банки, откупавшиеся от него плотными пакетами. Сейчас он провоцировал Московский банк, который взятку ему дал, но – по совету Макарова! – записал номера кредитных билетов. Ванечку арестовали на улице Жуковского, когда он с Осипенко выходил из подъезда своего дома. Загнали обратно в квартиру, учинили обыск и нашли пачку крупных купюр с уличающей нумерацией… Отвертеться трудно – повели в тюрьму! Штюрмера в это время не было в столице. Ванечка один глаз открыл пошире, а другой плотно зажмурил, симулируя приближение «удара» (так называли тогда современный инфаркт). Арест и следствие проводили военные власти под наблюдением министерства юстиции… Распутин в ярости названивал в Царское Село – Вырубовой:
– Макаров, анахтема, погубить меня удумал! Ведь Ванька-то моей охраною ведал… Как же я теперь на улице покажусь? Ведь пришибут меня, как котенка. Ой, жулье… Ну, жульё!
Манасевич сел крепко, и царица кричала:
– Боже мой, что делается! По улицам безнаказанно бродят тысячи мерзавцев, а лучших и преданных людей сажают…
Манасевич прикрывал аферы Рубинштейна, он страховал царицу из самых глубоких тылов – из недр полиции, из туннелей охранки, скажи он слово – и все лопнет… Распутин был подавлен.
– Ну нет! – сказала ему императрица. – Пока Макаров в юстиции, я вижу, что помереть спокойно мне не дадут.
– Вот вишь, – отвечал Гришка, – что случается, кады министеров ты, мамка, без моего благословения ставишь…
Алиса придвинула к себе лист бумаги: «Макарова можно отлично сместить – он не за нас… Распутин умоляет, чтобы скорее сместили Макарова, и я вполне с ним согласна». Алиса рекомендовала мужу подумать над кандидатурой Добровольского, за которого Симанович ручается, как за себя; на это царь отвечал, что Добровольского знает – это вор и взяточник, каких еще поискать надо.
– Ах, господи! – волновалась царица. – Когда это было, а сейчас Добровольский живет на одном подаянии. Вор и взяточник? Но, помилуйте, фамилия Добровольских очень распространенная… Может, вор и взяточник его однофамилец?
Царь проверил и отвечал – нет, это тот самый!
Положение осложнялось. Распутин негодовал:
– Ну и жистя настала! Хотел в Покровское съездить, так не могу – дела держут. Пока Сухомлинова, Митьку да Ваньку из-за решетки не вытяну, домой не поеду… Буду страдать!
Из Ставки вернулся в столицу Штюрмер и не обнаружил начальника своей канцелярии. Лидочка Никитина сказала:
– Закоптел Ванечка… увели его мыться.
– Кто посмел?
– Старый Хвостов указал, а Макаров схватил…
Штюрмер срочно смотался обратно в Ставку, вернулся радостный, сразу же позвонил А. А. Хвостову-дяде.
– Вы имели удовольствие арестовать моего любимого и незаменимого чиновника – Манасевича-Мануйлова, а теперь я имею удовольствие довести до вас мнение его величества, что вы больше не министр внутренних дел… Ну, что скажете?
Телефон долго молчал. Потом донес вздох Хвостова:
– Да тут, знаете, двух мнений быть не может. Я верный слуга его величества, и если мне говорят «убирайся», я не спорю, надеваю пальто, говорю «до свиданья», и меня больше нету…
Потом Штюрмер позвонил на квартиру Протопопова.
– Александр Дмитрич, я имел с государем приятную беседу о вас… Подтянитесь, приготовьтесь. Вас ждут великие дела! – В ответ – молчание. – Алло, алло! – взывал Штюрмер.
Трубку переняла жена Протопопова.
– Извините, он упал в обморок. Что вы ему сказали.
– Я хотел только сказать, что он – эм-вэ-дэ!
– С моим мужем нельзя так шутить.
– Мадам, такими вещами не шутят…
Манасевич-Мануйлов на суде тоже не шутил.
– У кого в жизни не бывало ошибок? – защищался он. – Меня обрисовали здесь хищником и злодеем. Но моя жизнь сложилась так, что, служа охранке, я больше всех и страдал от этой охранки…
Суд присяжных заседателей признал его виновным по всем пунктам обвинения, в результате – получи, дорогой, полтора года арестантских работ и не обижайся. Ванечка зажмурил и второй глаз, симулировал «удар». Из суда его вынесли санитары на носилках… «На деле Мануйлова, – диктовала царица в Ставку, – прошу тебя надписать ПРЕКРАТИТЬ ДЕЛО…» Вырубовой она сказала:
– Просто я не хочу неприятных разговоров в Петрограде, о нас и так уже много разной чепухи болтают в народе…
…Манасевича-Мануйлова освободит Протопопов!
* * *
Из показаний Протопопова: «Распутин, которого я видел у Бадмаева, сказал, что его „за меня благодарили“… все дело случая отношений моих к Бадмаеву и Распутина к нему же, а затем к Курлову и ко мне. В это же время я услышал от Распутина фамилию Добровольского как министра юстиции. Вскоре я уехал в Москву и в деревню; приблизительно через недели три, около 1 сентября 1916 года, получил депешу от Курлова: „Приезжай скорее“.
Курлов сам и встречал Протопопова на вокзале.
– Венерикам всегда везет – езжай в Ставку.
– Паша, я боюсь… Мне так страшно!
– Не валяй дурака, – отвечал Курлов.
В вокзальном буфете октябрист взял стаканчик сметаны и булочку с кремом. Подле него сидел с унылым носом «король русского фельетона» Власий Дорошевич, похмелявший свое естество шипучими водами; он сравнил Протопопова с бильярдным шаром:
– Сейчас вас загонят в крайний правый угол.
– Но я никогда и не считал себя левым.
– Тогда все в порядке: вам будет легко помирать…
При свидании с царем Протопопов увидел всю Россию у своих ног, и Николай II утвердил его в этом святом убеждении.
– Я вручаю вам свою царскую власть – эм-вэ-дэ!
Правительство давно мучили кошмары «хвостов» – длинные очереди (хлебные, мучные, мясные, мыльные, керосинные). На первое место вставал продовольственный вопрос, удушавший бюрократство. Протопопов с темы голода все время перескакивал на евреев, но на этот раз царю было не до них – он упрямо гнул свою линию.
– Ваши связи в промышленных кругах, – говорил он, – помогут вам возродить доверие фабрикантов лично ко мне. Я вижу в вашем назначении приятное сочетание внутренней и биржевой политики. А ваша горячность меня растрогала!
– Все так неожиданно… – бормотал Протопопов.
– А как вы относитесь к Распутину? – спросил царь.
– Дай бог всем нам побольше таких Распутиных…
Эти слова были пропуском через все кордоны. Николай II умел очаровывать людей, а Протопопов очаровал царя – своей восторженностью, будто он – мальчик, получивший красивую игрушку на рождество, свечечки на елке уже зажжены, и сейчас ему, как примерному паиньке, подадут сладкое… Возвратившись из Ставки в Петроград, он на перроне вокзала возвестил журналистам:
– Все свои силы я отдаю охранению самодержавия…
Ни одной фальшивой ноты в его голосе не прозвучало; слова Протопопова – не декларация, это естественный крик души, желавшей подпереть шатающийся трон Романовых. Затем он сделал заявление, что никакой своей политики вести не намерен – лишь будет следовать в фарватере политики кабинета Штюрмера.
