Вполне довольный своим красноречием, губернатор вопросительно уставился на Полуехтова, а тот по простоте сердечной ждал, когда же губернатор приколет на его грудь медаль за храбрость.
— А где вы, голюбчик, проходил столь искусную кавалерийскую школу? Ты сидишь в седле много крепче, чем мой казак, ты как дикий башкирец ездишь, я сам вчерась видал в подзорный трубка.
— А это сызмальства я, родитель-то мой, всю жизнь конями барышничал.
— А, карашо, карашо!.. Понимайт. Ну, а для чего ты работал одна сабля? Я очшень наблюдать, как ты проворно рубил по головам, и… и… немало дивился, по какому казусу ни у одна разбойник не слетела с плеч башка.
— А как была у меня в руках клюка, я только глушил супостатов да по спинам долбал, — ответил купчик. — Клюкой головы ни в жизнь не срубишь.
— О, клюкой! — воскликнул губернатор. — Господа, что значит сей род оружия — клюкой?
— Клюка, ваше высокопревосходительство, это, — согласным хором ответили чиновники, — это железная палка с загогулиной, клюкой в печке ворошат…
— А-а-а, паньмайт… О! Вот вам рюсская герой. Похвально, очшень похвально! — с пафосом произнес губернатор. — В своей юности (он не хотел сказать «в молодости», ибо до сих пор считал себя молодым), в юности я тоже был недозволительно храбрый, но, господа, я не отважился бы с одна крюка, с одна загогулин вступить в подобная шармюнцель. О нет!.. Я не очшень стал бы скакать на эта, извиняйте, каторжники! О, нет! Да, молодой человек, за подобный поступка надо сажать в дальхауз, как это, как это… в дом безумства… Но, но… тем не менее, — отечески прикоснулся он к плечу купчика, — тем не менее — отдавая дань справедливости, я вам объявляю, милсдарь, своя благодарность за ваша беззаветный смелость, проявленный к нашему общему презренному врагу, за ваш патриотизм! — выкрикнул губернатор и пожал руку вконец растерявшемуся купчику. — Ну, ступай с Богом! Мой приказ о вашем поступка будет опубликован вслед за сим.
Красный, с горящими глазами, Полуехтов прикрякнул, отдал губернатору поклон, с неприязнью покосился на Рычкова, как бы говоря: «Ну, где же твоя медаль? Наобещал с три короба, лясник!» И, по-сердитому стуча каблуками, вышел. «Приказ, приказ… А черт ли мне в его приказе-то! Только по усам помазал», — злобно думал Полуехтов, сбегая по белокаменным ступеням.
Он отправился в притончик Золотарихи и с горя напился там.
Глава IV
Пальба продолжалась неумолчно. «Ату-ату!» — выкрикнул губернатор. Смертоносное ядро. Отвага Пугачева
К вечеру окреп мороз. В степи подымались туманы. Караульные у дворца казаки для сугрева развели костер. Запылали костры возле землянок татар и башкирцев. Туман усиливался. Огоньки в домах и лачугах Бердской слободы мерцали мутно, как сквозь слюду.
У Пугачева дотемна шло совещание. Пугачев настаивал, что, невзирая на сильный мороз, надо воспользоваться туманной ночью, подвезти к стенам пушки, расставить в укрытых местах отряды, а с утра учинить попытку ворваться в крепость и все разом кончить.
— А то мы, как клуши на яйцах, сидим да зря хлеб едим, — сказал он.
— Ах, напраслина, ваше величество, не во гнев будь вам сказано, — возразил атаман Овчинников. — Дня того не проходит, чтобы мы приступ под стены не делали. Хотя не шибким многолюдством, а нет-нет да и притопнем на Рейнсдорпа-то…
— Топал баран на волка, — криво ухмыльнулся Пугачев и велел начальнику артиллерии Чумакову подвезти ночью пушки к Маячной горе, к Бердским воротам и Егорьевской церкви, что в выжженной казачьей слободе. — Ты из пушек-то, Федотыч, почасту плюй, не жалей припасов-то, добудем… Да норови искосным огнем, дугою, чтобы в самый градский пуп бить. А на приступ я сам войска поведу.
Туман разлился белым молоком и захлестнул весь Оренбург, всю степь, весь Яик.
«Посма-а-тривай!» — то и дело кричали на валу часовые, устремляя взоры в степь, но перед их глазами — седая мглистая пелена. И сердитый мороз хватает за нос, щиплет уши, уснащает ледяными сосульками усы и бороды.
В богатом доме Ильи Лукьяновича Кочнева еще не спят. Там идет уборка к завтрашнему дню: завтра именинница сама хозяйка. Стряпуха и приглашенный от губернатора повар ставят в кухне тесто для именинных пирогов.
Часовой Сенькин — из новобранцев — пристально смотрит в белую гущу тумана. Ему почудились вдали странные звуки: то ли кони проржали, то ли колеса скрипят по снегу, вот песик взлаял, а вот и человек голос подает.
— Эй, кто такие? — стискивая холодное, запушенное инеем ружье, кричит в туманный сумрак оробевший Сенькин. — Смотри, пульну!
Но туман по-прежнему немотно глух. Сенькин поглубже нахлобучил шапку и, чтоб согреть стынущие ноги, крепко притоптывая сапогами, поплясывал. И снова слышит те же звуки: отдаленные человеческие голоса, скрипы, звяки. Сенькин сбежал с валу, пнул попутно ногой сидевшего у костра и клевавшего носом солдата: «Эй, дрыхня, шапку сожгешь», — и, добежав до караульной избы, подергал у калитки колокольчик. Поднялось волоковое оконце, высунулась усатая голова старого сержанта. Сенькин сказал:
— Так что, господин сержант, в степу неспокойно, кажись, вольница к валу прет.
— Ну и пускай прет на доброе здоровье, — сердито пробрюзжал сонный сержант. — Иди, где стоял. Я сейчас!
— …Тихо, тихо, молодчики, — грозя с коня нагайкой, вполголоса прокричал Чумаков. — Это чего такое?
— Кажись, в кирпичные сараи рылом въехали, Федор Федотыч, — прозвучал из ночной мглы голос. — Скажи на милость, не видно ни хрена. Ну и тума-ан.
Чумаков осмотрелся, не спеша объехал кругом сараев, затем дал команду:
— Айда тихонько за мной!
Батарея в шесть орудий, поскрипывая колесами и полязгивая, двинулась за Чумаковым.
Остальные оружия повел к Егорьевской церкви сам Пугачев.
Часа через два, перед рассветом, когда туман стал оседать, тронулась пехота. Позже выехала конница — казаки и башкирцы с татарами.
Рядом с полковником Падуровым правилась одетая под казачка счастливо возбужденная Фатьма. Она впервые попала в боевую обстановку, вся от волнения дрожит, улыбчиво косится на Падурова. Фатьма еще не научилась стрелять, за ее плечами и ружья нет, но пикой да саблей владеть она умеет, в руках силы у нее, что у доброго джигита.
— Ты от меня ни на шаг, — говорит ей Падуров. — Куда я, туда и ты.
— Милый мой Падур, — откликается вполголоса и начинает дрожать еще сильней. Зубы ее стучат, она никак не может справиться с собою.
Светало. Отряд Падурова в пятьсот коней стоял в укрытии, в глубоком логу за Маячной горой. Мороз крепчал. От лошадей подымался курчавый парок. Туман почти улетучился. По краям оврага стояли белые, в густом инее, березы. Они были легки и невесомы, как призраки. И Фатьме казалось, стоило ей взмахнуть руками да прикрикнуть, и — белопенные сказочные призраки развеются.
Едва заголубело небо и начал алеть восток, с пугачевских батарей густо прогудели первые выстрелы. Крепость сразу пришла в движение: ударила вестовая пушка, на всех воротах рассыпался дробью барабанный бой. Защитники высыпали на вал, немало дивясь внезапному зрелищу: сквозь клочья раздернутого в низинах тумана то здесь, то там темнели «злодейские» пушки, передвигались не торопясь всадники, скользили на лыжах стрелковые отряды.
— Ого-го, — причмокивая и потряхивая головами, переговаривались солдаты. — Он, брат, не зевает, он, брат, хитреный! Его ни мгла, ни мороз не берет. Глянь — ночью всю крепость обручем охватил.
Офицеры навели торчавшие из амбразур орудия; сотрясая стены, загрохотали раскатистые выстрелы. Завязалась гулкая, частая перестрелка.
Пугачевские пушки экономили ядра.
— Давай мешок, — покрикивал Чумаков; он перебегал на кривых своих ногах от пушки к пушке. — Давай еще мешок. Ядра напоследок пригодятся.
Мешки, наполненные осколками разбитых чугунных котлов, еще по осени похищенных пугачевцами в Меновом дворе, подтаскивали молодые татары. Тяжелыми мешками нагружены были три воза. Засыпанные в дуло, запыженные паклей, а то сырыми тряпками, осколки летели с устрашающим воем и визгом.
Вот на валу двое упали. Прискакавший обер-комендант Валленштерн приказал сосредоточить огонь на ближней, против Бердских ворот, батарее противника.
Бомбы и ядра стали донимать пугачевцев. На чумаковской батарее уже было два человека убитых, шестеро раненых. По степи во весь опор мчались два всадника, снежная пыль из-под копыт взвивалась выше голов их.
— Чумаков! Федор! — закричал подскакавший с Ермилкой Пугачев. — Эй, там! — Он в старом заплатанном полушубке, одет бедно, как простой казак. — Что ж ты, чертова голова, людей-то почем зря губишь. Подавайся живчиком к Орским воротам!
