Все были веселы и довольны, как это всегда бывает на свадьбах, и только одна Софья была сильно бледна, но на лице ее не читалось страдания, а лишь одно крайнее озлобление.
После венца свадебный поезд двинулся к Хреновым, где уже был накрыт большой стол. У Ермолая Прокофьевича знакомых в Москве было много, и он позвал всех, но приехало очень мало. Все знакомые Хренова только изумлялись, в какое время надумал он праздновать свадьбу: в те дни, когда все укладываются и бегут из Москвы.
За столом все-таки было шумно и весело. Гости как бы забыли на время о тех бедах, которые стряслись над столицей. Но всех довольнее и счастливее был не молодой супруг, как это бывает всегда, а отец новобрачной.
Ермолай Прокофьевич сиял. В церкви, еще до начала бракосочетания, Живов отозвал его в сторону, провел в придел и там передал ему толстую пачку, перевязанную тесемочкой.
— Вот обещанное! — сказал он. — Тебе диковинным кажется, что человек неведомо зачем так деньгами швыряет. Следовало бы их отдать Макару или хоть Софье, а я тебе отдаю. Но это, вишь, потому, что мне надо было тебя купить. Ну а теперь разживайся на них, дочепродавец!
За свадебным пиршеством Хренов опять начал упрашивать Живова купить братнину фабрику. Он расхваливал все строение, большое место, идущее до самой Москвы-реки, говорил, что дело это можно сделать пока по-приятельски, на веру. А когда лихие времена кончатся, можно и формально все справить.
Живов ухмылялся и говорил, что он всего этого даром не возьмет, что оно ему совсем не подходяще.
— Вот будь у тебя в Москве дюжинки две стареньких деревянных домишек, так все бы я, Ермолай Прокофьевич, сейчас у тебя взял. Ныне бы вечером и деньги тебе отдал, и, как сказываешь, на веру. Деньги бы отдал чистоганом, а формальности всякие отложили бы до иных благих времен.
— Знаю. Да и всем ведомо! Все ахают! — воскликнул Хренов. — Все сказывают, диковен ты, Иван Семенович! И нашел ты время дома скупать… Да еще шутники сказывают: чем дом стоит хуже, да где поглуше, да потеснее, где нет у домов ни дворов, ни садиков, — вот эти-то самые ты и облюбовал. Ведь сказывают, что ты рехнулся, ибо не в такое время дома заводить.
— Спаси Бог, пускай сказывают, — улыбнулся Живов.
Часов в девять вечера был самый развал веселья. Гости сильно подвыпили, молодых Глафира Исаевна чинно, с соблюдением всяких обычаев, отвела в опочивальню и вернулась пировать. Софья, оставшись наедине с мужем, была удивительно ласкова с ним и просила только обождать в сердечной беседе об их будущей жизни, чтобы шумящие гости разъехались из дому.
Макар растаял от ласк молодой жены и готов был согласиться хоть в петлю за нее лезть.
Через часа полтора ласковых речей и поцелуев Софья вышла в соседнюю маленькую горницу всего на пять минут — снять венчальное платье и надеть простое. Разумеется, Макар остался ждать и мечтать…
В этой горнице Софью ждала сестра и помогла ей переодеться. Через несколько минут Макар толкнулся в дверь, но она была на задвижке.
— Софьюшка, — крикнул он, — чего же ты так проклажаешься! Я соскучился.
— Сейчас. Обожди малость, — ответил голос Ольги.
Через минут пять Макар снова стал окликивать жену:
— Что так долго? Софьюшка? А, Софьюшка?
— Да посиди ты малость, неугомонный! — снова откликнулась Ольга за самой дверью.
— Чего же она молчит? Ты все за нее ответствуешь.
— Она вышла на минуту… Нельзя же! При молодом супруге мало ли что стеснительно. Потерпи минуточку.
Снова потерпел Макар и снова стал звать, но уже никто не ответил ему из-за двери.
— Софьюшка? Олюшка?.. Да отвечайте хоть которая! — кричал он.
После нескольких мгновений полного молчания Макар сунулся в противоположную дверь в коридор — она была тоже на запоре… Он начал звать и кричать, но во всем доме так гудели голоса разгулявшихся гостей, так завывала Исаевна и сам Ермолай Прокофьевич какую-то песню про матушку про Волгу, что Макар один мог слышать собственный крик…
Он отворил окно и стал кричать в сад. Но из нижнего этажа вырывались в сад голоса пировавших в кухне и в людской прислуги и дюжины рабочих с фабрики, любимцев Хренова.
— Да что ж такое? — воскликнул Макар. — Ничего не понятно. Совсем удивительно.
Между тем Софья в ту минуту, когда Макар отворял окно, уже была в роще, успев пробежать в темноте все Девичье поле поперек. Она бежала на огонек сторожки или, вернее, на два огонька рядом, которые все передвигались. Это, конечно, было все условлено. С десяток огоньков светилось среди тьмы, на противоположной стороне поля, но Софья бежала на те два огонька рядом, которые все будто прыгали…
Здесь, в нескольких шагах от маленькой сторожки, перед девушкой мелькнула фигура и окликнула:
— Софья Ермолаевна?
— Я… я, — робко и трепетно отозвалась Софья прерывающимся голосом и от скорого бега, и от волнения.
— Молодца! — выговорил молодой и звучный голос. — Я уже думал, все пропало. Пожалуй. У меня все готово.
Говоривший был Андрей, возлюбленный Ольги.
Через полчаса молодые люди были уже у реки и, усевшись в лодку, отчалили, а через две минуты были на противоположном берегу.
— Ну, теперь совсем конец. В чужие края приехали! — пошутил Андрей.
— Спасибо вам, Андрей Андреевич. Вовек такого не забуду и отплачу, — произнесла Софья, молчавшая все время.
Они двинулись и стали подниматься в гору.
— Все слажено просто, как в сказке, — заговорил Андрей. — Если правду сказываете, что благодарны, то отплатить вам мне все-таки нельзя. У меня одно на уме — Олюшка. А где же вам помогать, когда вы сами свой дом будете за сто верст обегать. Ну, да вот война… Может, я из доезжачих в воины выскочу, в вахмистры, что ль…
Молодые люди взяли крутую тропинку через чащу Нескучного сада, выбрались и вышли снова в поле. Перейдя его, они очутились среди десятка домишек и изб под Донским монастырем.
— У просвирни? — выговорила Софья.
— Нет… Она уже собралась с детьми и убежала. Француза испугалась. Прямо к Савельевне, у которой кабак. Что делать!.. Только переночевать. Завтра утром придет Олюшка, и я приду. И мы рассудим, куда вам деваться… Всего лучше бы из Москвы вон… Ну вот и Савельевна… Пьянства тут не бывает… Монахи за вином бегают потихоньку. Сами шума боятся. Стало, вы не робейте. Вам хорошо будет у нее.
И новобрачная первую ночь после венца провела в маленьком кабачке, тайно содержимом мещанкой около монастыря.
Наутро сестра и Андрей Рябов навестили беглянку; Ольга удивила ее. Оказывалось, что весь дом у них вверх дном от ее побега, но всех спокойнее отец.
— Как? — воскликнула Софья.
— Макар ревет, как теленок, а родитель говорит: «Теперь ты владыка, а не я… Ты супруг. Сам и ищи, а мне не до того… Срам мне горек, но поделом. За такого лопоухого, как ты, не следовало девку неволить…» Ну, Макар порешил рыскать за тобой…
Сестры и Андрей решили, что Софье надо снова спастись в Москву. Но явился вопрос неразрешимый: куда? к кому?..
Андрей уговорил Софью пробыть еще день или два у доброй Савельевны…
Софья согласилась. Втайне она решила, что в конце концов снова спасется к княгине.
Софья не воображала, что предстоит ей, в какие роковые дни на Москве она очутилась на улице, без пристанища. Если бы кто вперед сказал теперь, что с беглой женой Макара Тихонова вскоре приключится и чем все кончится, то человека этого всякий бы принял за безумного.
Видно, и впрямь Москва стала бурным морем, волны которого играли людьми.
Долго думал Живов все об одном деле, а последние два дня он почти не ел и не спал от тревоги. Наконец додумался…
Накануне он послал за бутырем Гвоздем, а теперь, волнуясь, его ждал.
Когда Гвоздь появился в доме, Иван Семеныч велел провести его к себе в рабочую комнату, откуда после двух-трех слов увел его в свою спальню и, притворив за собой дверь, поглядел и за другой дверью в коридор, нет ли кого…
— Ну вот, можно беседовать без опаски… Слушай в оба, Гвоздь… Ты семейный? Дочь у тебя и с детьми.
— Так точно, Иван Семеныч.
— И много внучат, чуть не дюжина.
— Десять человек своих да одна племянница покойного зятя! — вздохнул бутырь.
— И ничего за душой. Ни у тебя, ни у них. Почитай, нищие.
— Вестимо. Потеряешь теперь должность из-за француза — и ступай топися.
— Горькое дело. А пособить бы горю можно. Ты не молод. Пожил… Тебе много ли годов?
— Седьмой десяток.
Живов улыбнулся и выговорил загадочно:
— Смерти боишься? Все бы, поди, жить хотелось подоле.
— Зачем? Пора и умирать, — гордо ответил Гвоздь. — Что мне смерть? Я в походах да сраженьях видал смерть во как! Подивишься, бывало, немало, как это жив остался, да еще и невредим, когда вокруг тебя из твоей роты почитай никого. Да и командир убит. Было, помню, раз в турецкую кампанию. Раз на заре приказ вышел от светлейшего всему нашему корпусу…
