Среди всеобщего молчания слышно только, как звякают кубки да глухо звучит турий рог от удара о другой.
В узкие окна льется солнечный свет и играет на золоченой коже, покрывающей скамьи.
Задумалась сестра Михаила, великая княгиня литовская.
Задумался и Ольгерд, но дума его — гордая дума.
— Кто меня осилит? Кто дерзнет стать противу меня? Польша? Немецкие рыцари-монахи? Ха-ха!
И ему хочется смеяться.
— Славен ты, великий княже, — раздался голос князя тверского, — всех ворогов ты сломил. Но один еще у тебя остался.
Ольгерд нахмурился и спросил:
— Кто?
— Великий князь московский.
Ольгерд хмуро усмехнулся.
— Не боюсь я его.
— Конечно. Я знаю, что ты силен и никого не боишься. Но его надо сломить, а то… а то он соберется с силой и… тебя самого сломит.
— Меня?! Да он и с Ордой не может справиться.
— Дай срок; придет время — справится. А ты попомни, зятек, о чем я тебя просил, что говорил: помоги мне сломить Москву — от этого тебе же будет великая польза.
— Я сказал тебе — подумаю, — нехотя промолвил в ответ Михадлу зять.
Дело в том, что до пира у них была об этом беседа. Князь литовский, по-видимому, был не особенно склонен выступать на поддержку тверского.
Он отлично понимал, что Тверь не чета Москве, успевшей собрать «под себя» множество областей.
Он не раз оказывал помощь шурину, но каждый раз Михаил проигрывал.
Очевидно, дело безнадежно. Тверскому князю не тягаться с московским.
Варвар Ольгерд везде и всюду ценил силу.
Ему начинало казаться, что не стоит поддерживать Михаила, бессильного, вялого…
Свидрибойло, сидевший невдалеке от тверского князя и Ольгерда и слышавший фразы, которыми они обменялись, грубо расхохотался.
— Помогать тебе? Есть нужда! — воскликнул он. — Зря лить литовскую кровь: московцев-то тоже голыми руками не возьмешь. Тебе с князем московским не совладать, а нам что за дело? Наберись силенки. Но, конечно, московский князь не тебе чета.
Князь литовский недовольно покосился на вмешавшегося в разговор Свидрибойлу.
Михаил Александрович вспыхнул и вперил в литвина- врага пылающий взгляд.
— Лес-то ты не забыл? — промолвил он. — Или струсил, да уж на попятный.
— Я струсил! — вскричал Свидрибойло. — Ладно, покажу я тебе, трус ли я.
Он встал и, низко поклонясь Ольгерду, сказал среди притихших гостей:
— Великий княже! Меня на днях князь тверской обидел… И решили мы меж нами устроить суд богов. Дозволь нам выйти «на поле».
Князь литовский посмотрел на тверского и спросил с удивлением:
— Ты с ним хочешь биться?
— О том и я прошу, — заметил Свидрибойло.
— Добро. Как будете биться?
— Пешими на бердышах, — промолвил тверской князь.
— Хорошо, согласен, — ответил его противник.
Ольгерд посмотрел на окно.
— Солнце за полдень… Времени терять нечего… Идите, приготовьтесь к бою, а я велю землю утоптать.
Он встал.
Все поднялись. Пир был прерван.
Поединки в эту эпоху были обычным явлением. Бились все — и знатные, и простолюдины. Рыцарских турниров, как в Западной Европе, не существовало ни на Руси, ни в Литве, но вызов на «суд Божий» или «в поле» никого не удивлял.
Кровавый поединок являлся только интересным зрелищем.
Спустя каких-нибудь полчаса галерея замка, выходившая на обширный двор, была сплошь покрыта любопытными участниками недавнего пира.
Ольгерд и его жена, трепетавшая за участь брата, находились тут же.
— Он убьет Михайлу, — шептала она мужу.
Тот в ответ только пожимал плечами.
Даже если бы желал, он не мог отменить поединка, «Суд Божий» являлся чем-то священным в глазах всех, не исключая и самого великого князя.
На дворе спешно огородили веревкой пространство в несколько квадратных сажен, плотно умяли влажную почву и посыпали песком.
Послышался звук рога, и противники вышли «на поле» с разных сторон.
Михаил Александрович был одет в кольчугу тонкой византийской чеканки и такие же поножки. Голову прикрывал шелом овальной формы, со стальной пластиной для защиты лица.
На левой руке был надет круглый, выпуклый к середине щит, с золотой насечкой; в правой он держал превосходной стали обоюдоострый бердыш на длинной рукояти из крепкого дерева.
Бердыш его был громадных размеров. Владеть им могла только такая сильная рука, как у Свидрибойлы.
Противники остановились в нескольких шагах друг от друга и ждали сигнала.
Зрители имели время сравнить их.
Сравнение клонилось не в пользу тверского князя.
Он был среднего роста, плотен, очень широк в плечах и тонок станом; его стройная фигура казалась слабой рядом с литвином.
Тот производил впечатление настоящего Голиафа.
Огромного роста, широкий, с могучею грудью и длинными руками с широкою и большою кистью, он являлся страшным противником.
Князь тверской оглянулся на зрителей. Кроме небольшого числа русских, на лицах которых выражалось сожаление, остальные — и немцы, и поляки, и литвины — смотрели на него насмешливо.
Казалось, они думали:,
«Куда же сунулся биться с Свидрибойлой. Ужо он задаст тебе!»
Сестра — великая княгиня — была бледна и едва сдерживала слезы.
Князь тяжело вздохнул, снял шелом и троекратно перекрестился. Потом туже затянул пояс, крепко сжал рукоять бердыша и стал Ждать.
Свидрибойло стоял, помахивая бердышем, и улыбался,
Он заранее был уверен в победе. До сих пор еще никто не побеждал его в поединках, а своего противника он считал неопасным. Он полагал, что тверской князь не выдержит и первого удара.
Послышался отрывистый звук рога.
Все смолкли и с жадным любопытством уставились на бойцов.
Толпа разного люда, сбежавшаяся смотреть на поединок, плотнее придвинулась к огороженному «полю».
Противники стали медленно сходиться.
Когда между ними оставалось всего несколько шагов, литвин, дико вскрикнув, одним прыжком очутился подле Михаила Александровича и нанес удар.
Князь принял удар на щит и, слегка подавшись в сторону, с быстротой молнии ударил Свидрибойлу.
Этим ударом он обнаружил и удивительную ловкость, и страшную силу: оплошавший противник не успел прикрыться щитом; бердыш князя опустился на его правое плечо, и кусок вороненого павщиря со звоном упал на землю.
Литвин пошатнулся. На мгновение его рука, державшая оружие, онемела и бессильно опустилась.
Между тем князь не медлил. Второй удар в бок привел в ярость Свидрибойлу.
Он забыл осторожность и, собрав все силы, стал бешено наступать на противника.
Страшный бердыш литвина со свистом прорезал воздух, грозя, по-видимому, пополам разрубить князя, но везде на пути встречал ловко подставленный щит. Князь оставался хладнокровным. Казалось, он словно не ведет смертельный бой, а забавляется. Глаза его неотступно следили за противником, и он то подставлял щит, то ударял, то отскакивал в сторону.
С обоих бойцов градом лился пот, у того и другого щиты были иссечены.
Вдруг Свидрибойло с удвоенною силою завертел берды- шем и с размаху опустил его.
Князь отпрянул в сторону.
Бердыш литвина встретил пустое пространство; великан не удержал равновесия и тяжело рухнул на землю всем, своим громадным телом, звеня доспехами.
Михаил Александрович подбежал и занес бердыш над его головой.
Свидрибойлу ждала неминуемая смерть.
Литвины громко вскрикнули.
Но князь внезапно опустил бердыш, не нанеся удара.
— Живи, дарю жизнь! — промолвил он и усталою походкой пошел «с поля».
Свидрибойло тяжело поднялся и схватился руками за голову.
— Лучше бы убил, лучше бы… — не сказал, а скорее простонал он, смотря вслед князю полным ненависти взглядом.
Люди того времени больше всего на свете ценили силу и отвагу. Все те, которые до поединка смотрели на Михаила Александровича с насмешкою, теперь приветствовали его громкими криками.
Во мнении Ольгерда он также разом возвысился.
— Нет, он молодец… Он настоящий воин… Умеет постоять за себя.
Он ласково взглянул на подошедшего тверского князя и промолвил:
— Ты мастер биться… хорошо, хорошо бьешься… И знаешь, я решил: я тебе помогу против Москвы.
Михаил Александрович просиял: его победа принесла великолепный плод.
Сестра приветствовала его возгласом:
— Я так боялась, так боялась за тебя…
На глазах ее блестели радостные слезы.
— Господь помог, — ответил ей брат.
Про Свидрибойлу словно все забыли.
Он между тем пробрался со двора, озираясь, как гонимый волк.
В душе его кипело бессильное бешенство.
Подарив жизнь, тверской князь нанес ему этим новое оскорбление.
Значит он, Свидрибойло, настолько ничтожен в глазах Михаила Александровича, что князь не опасается оставить его живым.
