Он непроизвольно завертел головой, как всегда, когда вспоминал о Билополье, вытянул вставленную в стремя ногу и на минуту представил себе, как она утопает в поршне из мягкой кожи, как снизу вверх вьются и перекрещиваются ремешки, обжимая пожелтевшие полотняные штанины вокруг икр до самых колен. Всадник улыбнулся и чуть шевельнул ногой в рейтарском сапоге — на его лаковой поверхности вспыхнул отблеск фонаря, висящего под сводом въездных ворот.
Гвардеец тронул повод и выехал на улицу.
Уже смеркалось и шел мокрый снег вперемешку с дождем. Золото на мундире и белизна плюмажа померкли в сырой мгле зимнего вечера.
Хотя гвардеец сразу же от замка мог повернуть налево кратчайшим путем к Беллгаузплацу, однако, как всегда, когда его посылали в министерство иностранных дел, он позволил себе сделать небольшой крюк по Господской: этот путь действительно был несколько окольным, но зато он вел по очень оживленной, особенно в вечерние часы, улице: на тротуарах было множество прохожих, в то время как проезжая часть оставалась почти свободной, поскольку экипажи и автомобили, как правило, предпочитали более просторные городские проспекты. И всадник неизменно испытывал удовольствие, когда перехватывал взоры молодых женщин и детей, провожавших взглядом его многокрасочное, блещущее золотом великолепие. Вот и сегодня он не преминул сделать крюк, хотя по тротуарам перемещались лишь купола черных зонтов, под кромками которых он со своей высоты мог увидеть разве что низ мужских брюк или оторочку длинных юбок.
Всадник вздохнул: не повезло. Собственно, не повезло прежде всего тем, кто его не видит. Такие вот прохожие и знать не будут, что мимо них проехал императорский гвардеец Бранко Беденкович, что в портфеле, который он сжимает под мышкой, он везет нечто такое… такое, что, возможно, затронет судьбы всех этих людей вокруг, на ведающих, глухих и слепых… Что бы это могло быть? Гвардеец не знает, но наверняка это должно быть нечто значительное, например… например, объявление войны! Да, нечто в этом роде. Не то чтобы Бранко желал войны, просто ничего более значительного он вообразить сейчас не мог. А ему очень хотелось бы стать однажды вестником какого-либо судьбоносного решения, о котором впоследствии узнает весь мир или по крайней мере вся Вена. И, наверно, потом кто-нибудь из этих людей скажет: э, да ведь, может, это был тот самый гвардеец, которого мы видели, когда он направлялся в военное министерство…
Доехав до угла напротив кафе «Централь», он свернул в узкую улочку, по которой в два счета добрался до площади Миноритов.
Здесь уже не было ни души. Между тем мокрый снег сменился мелким дождем. Фонари, стоящие вдоль газонных полос небольшого сквера, едва освещали лишь пятачок под собой. Дождевые капли вторгались в их световые конусы прерывистыми блестящими нитями, которые исчезали, едва пересекши на лету границу мрака. Под сводами портика церкви миноритов уже угнездилась густая вечерняя мгла. И только лицевой фасад министерского здания напротив ловил отблески уличных фонарей.
Здесь и заканчивалось путешествие императорского гвардейца.
На зов облаченного в ливрею швейцара поспешно явился какой-то штатский — он не поздоровался с гвардейцем, а гвардеец не поздоровался с ним — и взял у нарочного портфель, с которым, уже пустым, вскоре вернулся. Всадник прямо-таки физически ощущал, как слетает с него вся его недавняя величественность. Швейцар в своем достающем до самого пола облачении смотрел куда-то мимо гвардейца, а тот, со своей стороны, равнодушным взглядом скользил сверху вниз по двум рядам блестящих золотистых пуговиц на швейцарской ливрее. Друг перед другом маячили две униформы, уже давно примелькавшиеся и надоевшие одна другой.
Чувство, которое Беденкович всякий раз испытывал, снимая в дворцовых казармах после дежурства гвардейский мундир и надевая будничную униформу пехотинца, было похоже на отрезвление. Унтерские лычки и даже сабля, которую полагается носить фельдфебелям, дела не меняли. По сравнению с гвардейской сабля пехотинца тускла, как жестянка, а бахрома черно-желтого темляка стянута туго-натуго, прямо узел какой-то.
Вот если бы можно было как-нибудь…
Беденкович понимал, что желание это нелепо, неисполнимо и все же иногда позволял себе хотя бы пофантазировать о том, как однажды ему представится случай появиться во всем своем гвардейском великолепии дома! При этом он имел в виду не Билополье — там это вроде как потеряло бы всякий смысл, для жителей Билополья это было бы уж чересчур, как если бы… как если бы туда пожаловал архангел или царь, и еще неизвестно, поверили ли бы билопольцы, что под всем этим золотом действительно он, Бранко, сын Милорада… Другое дело приехать как-нибудь, разумеется верхом на коне, в район Оттакринга, на улицу Менделя, к дому двадцать три; немного подождать, пока все окна от бельэтажа до третьего этажа заполнят зеваки, и только после этого спрыгнуть с лошади, да так, чтобы сабля хорошенько звякнула, а к тому времени выищется не один мальчишка, который будет счастлив тем, что ему позволят подержать лошадь господина гвардейца; а сам он будет уже подниматься по лестнице, топая так, чтобы шпоры звенели; и все двери приоткрылись бы, и оттуда выглядывали бы глаза — у Лефлеров, Матушков, Гассеров…
Потом он позвонит, и ему откроет дверь Герта. Только теперь и тут она увидит, какой он высокий в своем кивере — чтобы войти, ему придется даже наклонить голову. А вслед ему шуршит шушуканье соседей, а его белоснежный плюмаж из конского волоса и золото мундира еще ярче сияют на тусклом фоне коридора с замызганными стенами и давно выцветшей росписью, над темной воронкой винтовой лестницы.
Герта, конечно, уже видела его в парадной униформе. Как же иначе — еще до свадьбы! Он ей сказал, когда будет дежурить в воротах Швейцарской стены императорского замка, и она тогда долго стояла, разумеется, на приличествующем расстоянии, и смотрела на него. А после свадьбы, когда родился Пауль и когда ему исполнилось два года, она взяла с собой и его. Но все это было не то — там, на глазах у других гвардейцев, и вообще в замке… На плацу то и дело происходила смена караула, оркестр начинал играть марш, словом, все что-то отвлекало. А вот дома, на улице Менцеля… только там стало бы по-настоящему ясно, что он собой представляет!
Это не помешало бы. Ничуть не помешало бы. Наоборот. Хотя вообще-то он не может пожаловаться, чтобы кто-то в их доме с ним не считался. Вовсе нет. Там все всё знают обо всех, известно и о нем, какое высокое положение он занимает. Но впечатление, которое он мог бы произвести, если бы они увидели собственными глазами… Это совсем другое дело.
Не перестал ли дождь? Надеть казенные сапоги или собственные башмаки — выходные, шикарные?
Когда он обувался, у него лопнул шнурок.
Он чертыхнулся. Собственно, вывел его из себя не шнурок, он разозлился на dienstreglamд{[19]}, который строго-настрого предписывает гвардейцу вне службы носить в обязательном порядке заурядную пехотную форму.
12. ВАЛЬС СМЕНИЛА КАРМАНЬОЛА
Вена, 31 октября 1905
На Рингштрассе и перед наружными воротами замка сегодня вечером была устроена демонстрация в поддержку всеобщего избирательного права и в честь революционного движения в России. Развевалось бесчисленное множество красных знамен, и постоянно звучала песня «Красное знамя»…
Кровавая демонстрация
2 ноября в Вене
В Софийских залах сегодня состоялось созванное руководством социалистической партии многолюдное собрание, на котором обсуждался вопрос о всеобщем избирательном праве. Присутствовало свыше четырех тысяч человек; собрание прошло спокойно. Тем временем на улице собралось около пяти тысяч человек, и по окончании дебатов все направились по Рингштрассе в сторону замка. На Рингштрассе дорогу демонстрантам преградил усиленный полицейский кордон.
Когда толпа приблизилась, полицейские и присутствовавшие при этом полицейские чины во главе с комиссаром совершенно потеряли самообладание, и в критический момент полицейский комиссар отдал всему кордону приказ применить против демонстрантов сабли. Мирные люди подверглись нападению, и полицейские шпики пособничали при этой расправе над демонстрантами. Конная и пешая полиция преследовала убегавших и полосовала их саблями. Кареты скорой помощи, которые вскоре прибыли на место…
4 ноября
Торжественнее похороны демонстрантов, убитых в Ревеле…
5 ноября
Большие беспорядки в венском
университете
…Националистически настроенные немецкие студенты, вытянувшись цепочкой вдоль балюстрады перед входом в здание университета, непрестанно горланили «Wacht am Rhein»{[20]} и «Deutschland, Deutschland uber alles».[21] Студентам-славянам они кричали: «Abzug nach Bohmen!»{[22]} и «В следующий раз мы придем с револьверами!»…
