Каждодневные заботы вытеснили приятные воспоминания. Вчера тайно побывал у него человек из Пскова, принес письмо от псковского игумена. Сообщал он, что большие люди Пскова готовы повиниться царю Василию, но остерегаются черни и стрельцов. Обещал игумен с большими людьми, что если Скопин-Шуйский снова подступит к Пскову, то они откроют ему ворота.
Князь Михайло Васильевич понимал: нельзя идти к Москве, оставив позади мятежный Псков. И он отписал игумену, что как дождется свеев, так и явится к псковичам, покарает стрельцов и чернь, присягнувших самозванцу.
На Покрову улетели последние журавли. Курлыча в высоком небе, они тянулись к югу, в далекие теплые края.
Тоскливо смотрел им вслед Андрейка. Припомнилось сиротское детство, как за краюшку хлеба потешал народ на торгу: босоногий, в изорванных портах, пел, пританцовывая:
И маманя Груня,
И папаня Груня…
Попался нищий паренек на глаза Болотникову, и тот пригрел его, одел, обул, отца родного заменил…
Мысленно перенесся Андрейка в осажденную Тулу. Враги вокруг города. Сколько их? Все царское воинство собралось! Но Тулу им бы взять, кабы не перекрыли Упу и не затопили город…
Вспомнилось, как провожал Андрейку с Тимошей Иван Исаевич, напутствовал, желал спасения…
Слезы застили глаза, но Андрейка не замечал этого… Нет Болотникова, жестокой казни подвергли его, ослепили и утопили в Онеге. Там, в Каргополе, поклялся Андрейка мстить всем, кто стоит за Шуйского. Потому и в Тушине оказался. Однако увидел Андрейка царя Димитрия и диву дался: рыжий, мрачный, с припухшими глазами, он ходил в окружении вельможных панов и казачьих атаманов. И еще приметил Андрейка шляхетское высокомерие, с каким они относились к русским, называли их холопами.
Андрейка как-то сказал Тимоше:
— Уйдем, Тимоша, в лес.
На что тот ответил:
— Не торопись, переждем зиму, а лес нас всегда примет…
Худо Марине в Тушине: ни почестей, ни богатства, каким одаривал ее первый Димитрий. Ей так и не известно имя второго мужа. Держит он Марину в тушинском дворце под строгим доглядом. Дворец — не кремлевские палаты, а так, хоромы просторные.
Груб и неказист ее новый Димитрий. Случалось, неделями не появлялся на половине жены, а когда приходил, то во хмелю и ни слова доброго, молчал, смотрел угрюмо. Но Марина терпела, надеясь: вступит в Москву — все окупится. А недавно почувствовала, матерью станет, — и не рада. Тайно отправила слезные письма: одно королю, другое папе, в Рим. Жаловалась она на свою судьбу, на обиды, какие ей чинят. Винила нунция Рангони, покинувшего ее в трудный час, а она так нуждалась в укреплении духа. Молила Марина Сигизмунда не оставлять ее без королевского внимания.
Писала Мнишек и вспоминала, как уговаривал ее епископ Рангони обвенчаться с Димитрием и обернуть его в веру латинскую… Мысленно увидела бал в королевском замке, данный Сигизмундом накануне ее отъезда в Московию… Музыка, веселье, завистливый шепот вельможных пани и заискивающие улыбки панов, обещания Сигизмунда и наставления о Смоленске и иных московских порубежных землях, какие должны отойти к Речи Посполитой…
Не единожды гофмейстерина Аделина возмущалась:
— Моя кохана царица, где та шляхта, те рыцари, какие служили нашему Димитрию? К этому Димитрию нанялись в службу не шляхтичи и не рыцари, а бездомные псы, каких за рокош выгнали с Речи Посполитой. Стоит мне появиться среди шляхтичей, как я слышу столько непристойностей, каких не произносит ни один, даже пьяный, москаль. О, моя кохана пани, шляхтичи пристают ко мне и смеются, когда я угрожаю им рассказать царю Димитрию.
Марина промолчала. Что позволяют себе шляхтичи, она знала. Не лучше и ближайшее окружение самозванца. Князь Ружинский посматривает на нее похотливо и насмешливо, паны вельможные злословят о ней Бог ведает что. И только гетман Лисовский да староста усвятский Сапега с ней почтительны, государыней величают.
Отчего самозванец учинил за ней такой догляд, Марина понимает: опасается, вдруг выдаст его тайну, что он никакой не царь Димитрий. Но самозванец напрасно остерегается, Мнишек не намерена бежать. Разве не стоит его войско под Москвой? Вон он, Кремль, рукой подать…
В Тушине самозванец строил жизнь по подобию московских царей. По пятницам сидения думные. По палатам сновала челядь. По утрам перед ней собирались бояре и дворяне-переметы, ожидая царского выхода. Появлялись здесь, в передней, паны вельможные, к ним Лжедимитрий был особенно милостив. Приходили Ружинский и иные гетманы, направлялись прямо в царские покои. Кое-кого из бояр-переметов Марина помнила еще по кремлевской жизни. В Тушине она встретила и ростовского митрополита Филарета. Здесь его именовали патриархом. Филарет редко покидал свои палаты и не честил переметов, хотя среди них были и близкие Романовым.
Как-то заметил Филарет Марину, приостановился. Его черные глаза будто насквозь просветили Мнишек. Она потупилась и, хотя была верной католичкой, тихо обронила:
— Благослови, владыка!
Филарет осенил ее крестом, сказал:
— Вижу страдания твои, дочь моя, и повинна в том ты сама, гордыней обуянная. Смирись, уйди от суеты мирской. В монастырской обители, в молитвах и труде повседневном обретешь покой своей мятущейся душе.
Подняла Марина очи, глянула на митрополита, в его властное лицо: борода в седине, брови нависшие. Ответила твердо:
— Нет, владыка, не для монастыря рождена я.
Ушла, тряхнув головой.
В ноябре-грудне завьюжило, замело дороги, огородились сугробами деревни и села, занесло, присыпало стан тушинцев.
В прежние годы в ноябрьской Москве в воскресные дни, а особенно в ярмарочные, шумел торг, толкался люд; в Охотном ряду висели туши домашнего скота и дичины, птичьи тушки и мясо, рубленное большими и малыми кусками. Разными ремеслами и иноземным товаром красовались палатки у кремлевской стены, а на Лубянской площади вели торг всяким лубяным промыслом. Свозился товар со всех слобод и посадов. Между санными и лубяными рядами расхаживали бойкие сбитенщики, пирожники, калачники, зазывали отведать стряпни не заморской, не басурманской, а русской, христианской.
А сани дивные, загляденье, сделанные галицкими умельцами, хитрым узорочьем украшенные, позолотой сияли. Торговцы санями на всю Лубянку сыпали прибаутками, покупателей завлекали:
Вот сани: сами катят,
Сами ехать хотят!
Иные частили:
Вот санки-самокаты
Разукрашены богато,
Разукрашены-раззолочены,
Сафьяном оторочены!
Любо-весело шел торг.
Но то было до Смутной поры. Зимой 1608 года, в голод на Москве, — не до ярмарок. Редкие обозы достигали столицы. И уже не то что гость иноземный, но и российский купец не рисковал отправляться в Москву, а все иноземные товары оседали в просторных амбарах и хранилищах Вологодчины и Великого Устюга.
Заставы тушинцев перерезали все пути на Москву, и только Коломенская дорога оставалась в руках правительства Шуйского.
На исходе 1608 года из галицких мест по санному первопутку добрался в Тушино Григорий Петрович Шаховской, «всей крови заводчик». Не успел князь из саней выбраться, от дороги в себя прийти, как дворецкий самозванца, князь Звенигородский, из захудалого черниговского рода, сообщил, что государь Димитрий князя Шаховского пожаловал чином боярским…
Вслед за Григорием Петровичем прикатили в Тушино и другие Шаховские…
Пришел Шаховской на Думу, окинул быстрым взглядом палату и усмехнулся в бороду: ну чем тебе не Дума в Кремле, разве что палата не Грановитая. Так же жмутся к двери дворяне думные и дьяки: Ванька Чичерин, Дениска Сафронов, Петруха Третьяков — покинули московские приказы, к самозванцу переметнулись…
А князья и бояре вдоль бревенчатых стен на лавках, каждый на своем месте, по породе сидят, в шубах и шапках горлатных, на посохи склонились. Черкасский, Салтыков-Морозов, Троекуровы, Ярославские, Сицкий… В самом углу — жалованные Лжедимитрием в окольничие Федька Киреев и Михайло Молчанов. Задрал бороду Михайло, глаза наглые, будто и не убивал он жену и сына Бориса Годунова… Шаховскому ли не знать, что этого самозванца, второго Лжедимитрия, Молчанов в Речи Посполитой сыскал!..
Разные дороги привели князей и бояр на службу к самозванцу. Бояре Борятинский, Засекин и еще трое-четверо переметнулись в надежде получить новые чины и деревни. Иван Годунов подбил владимирцев на измену, мстя Шуйскому за унижения. Плещеевы не могли забыть, как Василий Шуйский с другими боярами-заговорщиками убил их родственника Петра Басманова… А вот у него, Григория Петровича Шаховского, с Шуйским свои счеты. Сделавшись царем, Василий послал Шаховского на воеводство в Путивль. Здесь Григорий Петрович поднял мятеж против Шуйского. Разгорелась целая крестьянская война. Только ненависть к Шуйскому держала Шаховского рядом с холопами. Князь Григорий Петрович признал главным воеводой бывшего холопа Ивана Болотникова…
