понимаешь? И на седьмом стихотворении – бинго! – она меня поцеловала. В тот вечер я от счастья чуть не заблудился в лесу. Это было какое-то чудо! Я опьянел без вина. И опомнился, только когда завел велосипед в хлев. Штоль и Май глядели хмуро. Пахло соломой и навозом. Я фермер, хороший фермер, а не поэт, и когда Розали это поймет, я больше не посмею приходить к ней, даже для доставки яиц. Но это еще когда, а пока – у войны свои законы. И раз уж я втянулся в эту махинацию… Лови текущий день, не думай о грядущем, как говорил любезный сердцу Сильвии поэт Гораций. Кто знает, может, он тоже был фермером.
Эмиль погасил трубку и сунул в карман. Мы поехали дальше по хрустящим листьям и колючкам.
В тот же вечер у Розали
Лицо Розали как будто сложено из круглых яблок. Все кругленькое: щеки, лоб, глаза. Эмиль так смотрит на нее, как будто хочет все эти яблоки собрать, сделать из них пирог и слопать без остатка. У нее такой задорный, заразительный смех! Она мне наливает гренадин в большущий стакан, такого на долгий ненавек хватит.
Потом дядя Эмиль велит мне отвернуться. Я поворачиваюсь к ним затылком, стараясь, чтоб не заскрипела табуретка. Они милуются как голубки.
На обратном пути Эмиль почти не говорит, но улыбается все время. Едет медленно, чтоб шелест листьев под колесами не заглушал крик филина. И вдруг разражается длинной тирадой:
– Да, знаю, я обманщик, самозванец. Но я не могу отказаться от этого счастья. Это уже как наркотик. Ее улыбка, блеск в глазах. Настанет день, когда откроется правда и бомба взорвется, фитиль уже зажжен.
– По-твоему, тебе никак не обойтись без стихов?
– Да понимаешь, я боюсь прекратить. Когда-нибудь ты узнаешь, что любовь надо возделывать, как огород. И лучшее удобрение – это стихи.
Это так здорово, что почти и не грустно.
Когда молчание затягивается, я меняю тему:
– А не опасно ехать на велосипеде без фонаря?
– Опасно, но тем интереснее.
– Понятно. А когда мы пойдем на чердак?
– Все время нарушать правила почти так же глупо, как не нарушать их никогда, разве что немножко веселее. Возьми нацистов – они дошли до такого скотства, потому что считали своим долгом всегда, не рассуждая, повиноваться. Верить и повиноваться. А кузина Жанна ослушалась – ради тебя. И так же поступает вся семья.
Эмиль прибавляет скорость, и от динамо-машинки загорается, хотя и неярко, фонарь. Мы едем в тумане, не очень быстро. Несколько раз я пытаюсь ухнуть филином.
– Но на чердак-то когда пойдем?
– Тсссс! – обрывает меня Эмиль. – Вот-вот начнется комендантский час, все идут по домам, можно столкнуться с соседями.
И вдруг он тормозит так резко, что я чуть не лечу через руль: перед входом в нашу бакалейную лавку стоит немецкий грузовик. Горят фары, урчит мотор.
Эмиль темнеет лицом. Не думал я, что оно может стать таким мрачным.
– Поворачиваем?
– Нет-нет. Стоим на месте. И ни звука.
Мне не страшно, ничего такого, только скорее бы вернуться домой и написать тебе. Когда я слишком долго пишу тебе мысленно, у меня перегревается голова. Вот уже начала.
Поэтому я достаю из кармана скрученную в трубочку тетрадь. Шуму при этом не больше, чем если наступить на сухой лист. Эмиль машет руками: “Нет, нет!” Но поздно. Тетрадка у меня в руках, засовывать ее в карман значит опять шуметь. Карандаш в другом кармане. А уж он-то совсем бесшумный, не подведет. Но почему-то он не вынимается, я дергаю, он вылетает из кармана. И застревает в спицах заднего колеса. Звяк! – это намного громче, чем сухой лист под ногой.
Эмиль смотрит на меня глазами тети Луизы.
Тут из лавки выходят трое немцев и садятся в грузовик. Кажется, задержали кого-то?
– Сильвия?
– Тссссс!
Грузовик отъезжает в нашу сторону, чтобы развернуться.
Сердце стучит у меня в ушах, не знаю только, мое или Эмиля.
Нас обдало струей выхлопных газов, я закашлялся. Эмиль зажимает мне рот. Грузовик замер. Я сдерживаюсь изо всех сил. Вот интересно, можно ли распознать мой французский акцент по кашлю?
Грузовик снова тронулся, быстро взобрался вверх по склону и исчез на плато Лежере.
– Пошли! – шепчет Эмиль.
Он идет, толкая перед собой велосипед, а я плетусь сзади, как провинившийся школьник. Мы переходим через дорогу и делаем крюк, чтобы войти через хлев. Штоль и Май стоят спокойно, Гектор спит, уткнувшись мордой в лапы. Эмиль осторожно прислоняет велик к стене и облегченно вздыхает.
– Где вы были? – встречает нас бабушка, едва мы заходим в амбар.
Когда она нервничает, у нее трясется голова и ходит ходуном пучок.
– Эмиль увидел грузовик и повел меня в лес. Мы там прятались, – сказал я.
– Спасибо, не надо, Мену, – сказал Эмиль. – Я отвозил яйца Розали и взял с собой Мену. Потом мы смотрели на светлячков и слушали филинов.
– Эмиль! Теперь я тебе, что ли, должна напоминать о правилах? Как ты мог?!
– Мы же договорились, что Мену нужно время от времени выходить на свежий воздух. И что самое лучшее время и место – это ночью в лесу.
– Вы не могли бы обсудить это на кухне? – спрашивает, заходя в амбар, тетя Луиза. – Там накрыт стол и пахнет куда лучше, чем тут.
– Эмиль, Луиза, я приду через пять минут. А ты, Мену, побудь немножко в своей комнате. Потом мы быстренько поужинаем, а ночь, возможно, придется провести в подвале. Ладно?
– Да-да.
Изображаю паиньку, послушно поднимаюсь к себе. А там беру веревочный телефон, в носках спускаюсь вниз и прислоняю один стаканчик к двери, другой – к своему уху. Сначала ничего не понимаю – все говорят разом, но потом бабушка повышает голос:
– Не будем тратить время на споры. Нам надо быть заодно и защищать Мену.
– Вернее, защищаться от Мену! – говорит тетя Луиза.
– Но мальчику надо…
– Hoppla Géis! [10] – прерывает их бабушка. – Гестапо давно знает, что где-то здесь прячутся люди из Сопротивления. С тех пор как какой-то храбрец сменил немецкий флаг на французский, мы под их неусыпным надзором. Раньше они просто заходили о чем-то спросить. Один даже покупал конфеты, каждый раз по несколько штук, но сегодня – настоящий десант. Так что Мену должен быть невидимкой! Не-ви-дим-кой! Как Сильвия. Ясно?
– Ясно, – отвечает Эмиль каким-то чужим, жалобным голоском. – Но все-таки нельзя ли ему разрешить по вечерам, когда спокойно, ненадолго приходить к Сильвии? Она же лучшая подруга его мамы. И
