за вашу весьма квалифицированную помощь.
— Меня, сэр?
Проуз невнятно забормотал что-то самоуничижительное. Хорнблауэр мог вообразить, как движется в темноте удивленное худощавое лицо. Он оставил его бормотание без ответа:
— Можете положить корабль в дрейф, мистер Проуз. Мы не хотим на заре оказаться под пушками Пти-Мину.
— Нет, сэр, конечно нет, сэр.
Все в порядке. «Отчаянный» вошел в Тулинге и благополучно из него вышел. Каботажные суда на юге получили урок, который не скоро забудут. Сейчас стало видно, что ночь совсем не такая темная, и вовсе не из-за того, что глаза привыкли к темноте. Лица виднелись белыми неясными пятнами. Глядя назад, Хорнблауэр различал низкие холмы Келерна, темные на фоне светлеющего неба. Пока Хорнблауэр смотрел, вершины посеребрились. Он совсем забыл, что скоро взойдет луна, — хотя сам на это указывал в письме к Пелью. Ущербная луна поднялась над вершинами холмов и засияла над проливом. Поставили брам-стеньги, марсели, убрали стаксели.
— Что за шум? — спросил Хорнблауэр, имея в виду глухой стук где-то на баке.
— Плотник заделывает пробоину от ядра, — объяснил Буш. — Последний из французов продырявил нам правый борт выше ватерлинии.
— Кто-нибудь ранен?
— Нет, сэр.
— Очень хорошо.
Для того чтобы задать вопрос и вежливо закончить беседу, потребовалось еще одно усилие воли.
— Теперь я могу быть уверен, что вы не заблудитесь, мистер Буш, — сказал Хорнблауэр.
Он не мог не пошутить, хотя и чувствовал, что делать этого не следует.
Матросы обстенили грот-марсель. «Отчаянный» тихо и мирно лег в дрейф.
— Поставьте обычную вахту, мистер Буш. И проследите, чтоб меня позвали в восемь склянок полуночной вахты.
— Есть, сэр.
Впереди четыре часа отдыха. Обессиленные тело и мозг жаждали покоя — скорее даже забытья. Не позже чем через час после рассвета надо будет отослать Пелью рапорт о ночных событиях, а чтобы составить его, потребуется не меньше часа. И надо воспользоваться случаем написать Марии, чтобы отправить письмо на «Тоннан» вместе с рапортом. На письмо Марии уйдет больше времени, чем на рапорт. Тут Хорнблауэр вспомнил кое-что еще. Еще одно усилие.
— Да, мистер Буш!
— Сэр?
— Во время утренней вахты я пошлю шлюпку на «Тоннан». Если кто-нибудь из офицеров — или из матросов — захочет отправить письмо, он может воспользоваться случаем.
— Есть, сэр. Спасибо, сэр.
Хорнблауэр вошел в каюту. Требовалось еще одно усилие, чтобы стянуть башмаки, но появление Гримса избавило его от хлопот. Гримс стащил с него башмаки, снял сюртук, развязал галстук. Хорнблауэр позволил ему это сделать — он слишком устал даже для того, чтобы смущаться. Секунду он с наслаждением шевелил пальцами в чулках, потом бросился на койку, полуничком-полунабок, положив под голову руки, и Гримс накрыл его одеялом.
Это была далеко не самая удобная поза, что Хорнблауэр и обнаружил, когда Гримс его затряс. Все мускулы болели, и даже холодная морская вода, которую Хорнблауэр плеснул себе в лицо, не прояснила голову. Ему пришлось бороться с последствиями долгого напряжения, как другому — с последствиями запоя. Однако надо было собраться с духом и начать водить своим пером для левши.
Сэр!
В соответствии с Вашими инструкциями от 16-го числа сего месяца, 18-го числа сего месяца я проследовал…
Последний абзац пришлось оставить до той поры, пока рассвет не покажет, что же в нем нужно писать. Хорнблауэр отложил письмо и взял чистый лист. Он долго кусал кончик пера, прежде чем написал хотя бы обращение, и, выведя «Дорогая моя жена», снова принялся его кусать. Когда вошел наконец Гримс, Хорнблауэр с облегчением вздохнул.
— Мистер Буш приветствует вас, сэр, и сообщает, что скоро рассвет.
Теперь можно закончить письмо. «А теперь, дорогой мой… — в поисках ласкового слова Хорнблауэр заглянул в Мариино письмо, — ангел, долг принуждает меня вновь подняться на палубу, и я должен закончить письмо, еще раз выражая… — опять взгляд в письмо, — глубочайшую любовь к моей дорогой жене, возлюбленной матери горячо ожидаемого ребенка. Твой любящий муж Горацио».
Он поднялся на палубу.
— Обрасопьте грот-марсель по ветру, пожалуйста, мистер Янг. Мы немного пройдем к зюйду. Доброе утро, мистер Буш.
— Доброе утро, сэр.
Буш уже смотрел на юг в подзорную трубу. Быстро светало, и, приблизившись к месту вчерашнего поединка, они вскоре увидели, что хотели.
— Вот они, сэр! Господи, сэр… один, два, три… вот еще два на скалах. А вот что-то в фарватере — похоже на остов, — держу пари, это тот самый, который мы потопили.
В брезжащем утреннем свете они увидели разбросанные на мелях останки каботажных судов, дорого заплативших за попытку прорвать блокаду.
— Все продырявлены и залиты водой, сэр, — сказал Буш. — Никакой надежды спасти.
Хорнблауэр уже формулировал про себя последний абзац рапорта.
«Я имею основания полагать, что не менее десяти каботажных судов были потоплены или сели на мель в ходе стычки. Этот счастливый результат…»
— Целое состояние пропало, сэр, — проворчал Буш. — Кругленькая сумма призовых денег там на скалах.
Без сомнения, это так, но в те короткие секунды, пока шла стычка, не могло быть и речи о захвате судов. Долгом «Отчаянного» было уничтожить все, что удастся, а не наполнить пустой кошелек его капитана — для этого пришлось бы посылать шлюпки, а в результате половина каравана благополучно скрылась бы.
Хорнблауэр не успел ответить. Гладкая поверхность воды на правом траверзе вдруг взорвалась тремя фонтанами брызг — ядро рикошетом пролетело над водой и наконец исчезло в кабельтове от «Отчаянного». Подняв подзорные трубы, Буш и Хорнблауэр увидели облако дыма, окутавшее батарею Тулинге.
— Стреляй, стреляй, мусью Лягушатник, — сказал Буш. — Дело уже сделано.
— Не вредно было бы убедиться, что мы вне досягаемости, — заметил Хорнблауэр. — Поверните судно оверштаг, пожалуйста.
Он изо всех сил пытался копировать полное безразличие Буша к обстрелу, убеждая себя, что не трусость, а лишь благоразумие заставило его увести судно подальше, чтобы его случайно не поразило двадцатичетырехфунтовое ядро. И все равно он себя презирал.
Но все-таки кое с чем Хорнблауэр мог себя поздравить. Он придержал язык, когда речь зашла о призовых деньгах. Он чуть было не обрушился гневно на всю систему, глубоко, по его мнению, порочную, на то, как эти деньги зарабатываются и выплачиваются. Однако он сдержался. Буш и без того считает его чудаком, а если б он выболтал свое отношение к системе призовых денег, Буш счел бы его не просто эксцентричным. Буш счел бы его безумцем, вольнодумцем и революционером, опасным подрывателем устоев.
Хорнблауэр стоял у борта, готовый спуститься в поджидающую шлюпку. Он сказал, что полагалось говорить в таких
