Николай Задорнов - Капитан Невельской

В двенадцать часов офицеры «Оливуцы» съехали на берег к обеду.

В тот же день, под вечер, мичман Чихачев прощался с товарищами на «Оливуце».

— Невельской совершенно прав, — говорил он, сидя в кают-компании среди офицеров. — Амур сам по себе, но надо быстро занять гавани на юге, там, где навигация почти круглый год!

— Это прожектерство! — ответил ему старший лейтенант Лихачев, круглолицый, плотный, плечистый, большого роста. — Амур еще не наш, на Уссури Невельской никогда не был, а рассуждает об этой реке так, словно он ее знает…

Чихачев чувствовал, что Невельской прав, что планы его идут очень далеко. Он очень воодушевлен был всем, что слышал и что видел на косе. На прощание он не хотел спорить с друзьями.

— Время покажет, господа! Я решил и остаюсь тут! Не забывайте меня!

— Что ты, Коля! Как можно!

— Молодая прекрасная женщина готова перенести здесь зимовку, — говорил Чихачев. — А что же мы!

— Ах, Коля! Ты безумец! — продолжал старший лейтенант. — Ты лихой моряк, а превратишься в какого-то сухопутного бродягу. Вместо экзотических портов юга будешь сидеть во льдах со вшивыми гиляками… У нас будет зимовка на Маниле или в Китае, на Бонин Сима. А ты наслушался Невельского… Ведь все, что он говорит, писано вилами на воде…

Пришел лейтенант Шлиппенбах.

— Так ты сегодня покидаешь «Оливуцу»?

— Он, господа, влюбился в Екатерину Ивановну и сегодня съезжает с судна!

Эта шутка не понравилась Чихачеву, и он так взглянул на Лихачева, что все приумолкли.

— Прости, если тебя обидел, — сказал Лихачев.

На Чихачева произвела огромное впечатление мысль Невельского о порте на юге. Чем больше он думал об этом, тем сильнее ему хотелось видеть южное побережье. У него мелькнула мысль, что ему самому, быть может, суждено открыть тот порт на восточном побережье у корейской границы, о котором говорил Невельской. Что это будет для России! Мысль эта крепко засела в его голове. Но он лучше дал бы себя разрезать на куски, чем признался бы в этом кому бы то ни было. Он чувствовал в себе не силу, а силищу, которой сам не раз удивлялся и которую ему до сих пор некуда было девать.

В кают-компанию вошел всеобщий любимец, капитан Сущев. Иван Николаевич полагал, что Чихачеву полезней послужить в экспедиции, чем на судне. Самому лучшему из своих офицеров он желал трудной и самостоятельной деятельности. Иван Николаевич надеялся, что мичман не посрамит славной своей фамилии и со временем будет из всех Чихачевых, быть может, самой заметной фигурой.

«С Невельским только и служить такой молодежи. Он даст им школу!» У Ивана Николаевича было такое чувство, как будто все, что он делал для Невельского и для экспедиции, — делал для себя. Все ему нравилось: и Петровское, и перспективы зимовки, и исследования…

Чихачев — быстрый и веселый, отличный песенник, человек редкой физической силы и здоровья — обычно шутя переносил любые тяготы, еле терпимые другими.

— В такой экспедиции вы будете иметь дело с сухопутными и с морскими путешествиями. Морозы, снег, вьюга, что-то вроде путешествий Франклина, Врангеля… Это как раз для вас! — сказал капитан, сидя за полированным столом с красной вазой-пепельницей и держа в руке сигару. Вокруг тесным кругом сидели все офицеры судна.

Подали шампанское. Обступив Николая Матвеевича с бокалами, все выпили за его здоровье.

Шлюпка готова была свезти его на берег. Вестовой с вещами ждал. Товарищи, обступив Чихачева у трапа, пожелали ему успеха.

— Ошибаемся мы в Невельском или нет, но дело его благородное, — говорил мичман Шлиппенбах. — Тебе предстоит тяжелый подвиг.

Все жали Чихачеву руку, целовали его. Капитан проводил его до трапа.

— Ну, дорогой Николай Матвеевич, в добрый час…

Матросы подходили прощаться.

Это прощание и признание правоты его действий глубоко трогало юного офицера, и, чтобы не расплакаться, Чихачев желал скорей расстаться с друзьями.

Вскоре шлюпка пошла.

С «Оливуцы» махали Чихачеву, пока сумрак не скрыл уходящую по волнам шлюпку.

— Почему капитан так легко отпустил его? — говорили между собой офицеры, войдя в кают-компанию, где было тепло, светло, чисто, пахло дымом дорогих сигар.

Лейтенант Лихачев с особенным удовольствием ощущал, что тут, на корабле, все же есть комфорт, особенно когда видишь шлюпку, на которой товарищ ушел в неизвестную даль.

— А еще через пару месяцев и мы с «Оливуцей» в Маниле, а может быть, в Индии… Тепло, комфорт, женщины…

Весь вечер на «Оливуце» говорили о Чихачеве, об экспедиции и о Невельских.

— Да, они герои! — соглашался Лихачев.

Ему в глубине души тоже хотелось бы совершить что-то значительное, но… Если бы по приказу — иное дело, тогда пошел бы. А самому так рисковать — не стоило. Не выдержишь — осрамишься. Да и зачем? И все же гораздо милей попасть в колонии иностранцев, там очень недурно можно пожуировать!

Сытое, чуть лоснящееся лицо рослого молодого лейтенанта оживает при этой мысли. Он немного грузноват, почти как Сущев, это придает, черт возьми, солидности!

— Да! Я завидую! — говорил один из самых юных офицеров. — Только теперь, когда Николай Матвеевич отправился туда, когда Иван Николаевич согласился, я понял все значение…

Значение экспедиции для всех было очевидным…

А Шлиппенбах, так одобрявший Колю Чихачева и державший его сторону, думал сейчас, что значение экспедиции велико, но стоит ли идти добровольно на каторгу. Разве нельзя по-человечески экспедиции снаряжать, как Коцебу[139], как Крузенштерн, Литке, Врангель. Там все было обставлено как следует и был план занятий и действий. А Невельской затеял какое-то безумие, и ничего у него нет. Что будет, если он заморит и себя и всех…

Чихачев с вестовым шел по пустынной косе к огонькам поста. Ему жаль было товарищей и жаль Сущева, матросов и «Оливуцу». В последний миг он почувствовал, как глубоко они любили его и как все признали, что он идет на благородное дело.

— С кем теперь песни петь будем? — сказал ему один из матросов.

«Как тяжело, как тяжело!» — думал он.

Матрос поставил вещи у дома Невельских. Офицер открыл дверь и вошел в дом.

— Николай Матвеевич? — схватил его за руки Невельской, вскакивая из-за стола.

В голосе капитана была тревога. Чуткий человек, он уловил сегодня нотки недоверия к себе и своим планам у некоторых офицеров «Оливуцы», когда они были тут на обеде.

— Я с вами, Геннадий Иванович!

— Так благослови вас бог! — сказал капитан. — Понесем крест вместе. Не отчаивайтесь, что покинули судно. Наша Петровская коса и вся наша экспедиция — это тоже судно среди бушующего океана. Я так и смотрю на свою экспедицию!

«Оливуца» ушла. Теперь в море — ни паруса.

Гиляки убрались в свои зимние жилища и пугали русских, что скоро водой смоет весь пост.

Море бушевало целыми неделями. Вид его темен и ужасен, оно кажется бешеным.

Дома за обедом, даже в постели, — мысли у мужа о заготовках леса, постройках, исследованиях… И он обо всем так вдохновенно рассказывает, что невольно заслушиваешься, словно это интересный роман. Иногда у него такой вид, будто он решает в уме математические задачи.

— Цель экспедиции — изучение края, — вдруг говорит он утром Чихачеву, — а каковы силы? Распространение влияния, а где люди? — Надо узнать все, а наши средства… ничтожны! Николай Матвеевич! Все зависит от нас с вами. Будем производить исследования зимой. Не ждать же лета!

В ночь море загрохотало с особенной яростью. Утром Катя проснулась, услыша плеск воды. Мужа не было дома. Удары волн слышались явственно. На миг ей показалось, что она опять на судне.

Она оделась и вышла.

Огромные волны шли со стороны моря на косу; слышен был грохот, удары в стену из песка, и каждый раз облако брызг и водяной пыли, как над палубой штормующего судна, неслось над всем постом с его рядами палаток, еще не достроенной казармой и домиками офицеров, складом, пекарней, колодцем и сараем для единственной коровы… Через некоторое время из стланика, просочившись сквозь зеленую нежную и плотную хвою, неслась белая пена, а за ней вал задержанной там воды. Ветер с бешеной силой заполаскивал флаг на мачте.

На посту все было спокойно. Невельской как ни в чем не бывало шагал вдали в своих сапогах. Новый удар рушился на косу и на стланик, и, перехлестнув через лес, волна неслась вместе с вывернутыми из песка корявыми деревьями.

Невельской пришел, уверяя, что опасности нет, волны приходят обессиленные.

Катя, как и каждый день, с утра пошла работать с женами матросов в сарай. Мужчины на постройке, они должны скорей заканчивать избы. Женщины укладывали товары. А вечером, как на корабле среди бушующего моря, Екатерина Ивановна читала.