— Кто, говоришь? — встрепенулся Туташхиа,
— Бодго Квалтава, разбойник, бандит… — Иалканидзе осекся, будто что-то ударило ему в голову, и лицо его озарилось догадкой.
— Бодго Квалтава! — промолвил Туташхиа. — Он один или с кем-нибудь?
Духанщик с трудом оторвался от своих мыслей:
— Да… что тебе надо?.. Один, не один!.. Товарищ с ним.
— За последние пятнадцать лет повешено пять товарищей этого Квалтава, — медленно проговорил Туташхиа. — А сколько еще уложил в перестрелках!.. Это очень дурной человек. Припрет его полиция к стенке — он оставит у нее в руках товарища, а сам смоется. Этим и жив, за этим и таскает за собой товарищей.
Иалканидзе сплюнул, выругался и снова погрузился в мысли, нахлынувшие на него при имени Квалтава.—
— О чем задумался, Бикентий? — спросил Дата.
— Мыслишка одна забрела мне в голову. Но о ней после. Я тебе об Астионе скажу, раз уж мы о нем заговорили. Нет, не фискалить его сюда посадили…
— Ты говоришь, он дурак. Это и полиции известно. Дурака они в стукачи не возьмут, — согласился Туташхиа.
— Не возьмут — твоя правда. Так кто же он, как ты думаешь? Я тебе скажу, кто. Он — палач! Я это понял еще до того, как он у меня служить начал. Он поселился у меня, пожил немного, и я послал его в деревню, будто бы по делу, а сам обшмонал его барахлишко. Нашел яд.
— Ты погляди-ка! Чем тупей человек, тем легче убивает! Толково они подобрали, — сказал Туташхиа.
— Теперь ты понял, зачем он мне здесь понадобился? Откажись я от него, они б толкнули его в другое место. Что мне тогда с ним делать? А ничего и не сделаешь.
— Ты все сделал правильно, — проговорил Туташхиа негромко.
Абраг смотрел в небо. Иалканидзе думал.
— Однажды я подарил Эле, моей сестре, кусок материи на платье, — сказал Туташхиа, и в голосе звенела печаль. — Такой он был синий, и по синему полю рассыпан был жемчуг крупный и мелкий, как вот эти звезды.
А мысли Иалканидзе все вертелись и вертелись вокруг немого слуги. Больше всего он жаждал понять, узнал Астион Туташхиа или нет. Об этом ему и хотелось поговорить, но он чувствовал, что душа гостя совсем не здесь, и не хотел мешать ему.
Пробежал ветерок, принеся с собой запах леса со склона, и Туташхиа почувствовал, как встревожен и взволнован друг.
— Он очень пристально поглядел на меня, но мне кажется, не понял, я это или кто-то другой.
— С тех пор прошло сколько времени, — рассмеялся Иалканидзе. — В тюрьме у тебя была борода, а бритого поди узнай тебя. Да и темень какая… Сколько времени вы провели тогда вместе?
— Два дня, от силы — три. Арестанты распознали, что он за птица, начальство перепугалось, что его пришьют, и забрали куда-то… Бикентий… я привел коня!..
— Ты что говоришь? Значит, ты узнал, кто он, тот человек? Да говори, ради бога…
Туташхиа долго набивал трубку.
— Мне верные люди сказали, но и других надо спросить… тогда уже совсем поверю. Я сейчас, дорогой повидаюсь с одним… проверю… — Туташхиа взглянул на Иалканидзе и, увидев, в каком он напряжении, сказал:
— А человек этот — мой двоюродный брат Мушни Зарандиа.
— Я так и думал, Дата, да не набрался духу сказать тебе… Двоюродный брат!
Сильнее подул ветер, и похолодало. Они долго молчали, пока Иалканидзе не продрог.
— Может, пойдем?
Они забрали стулья и закрыли за собой дверь. Туташхиа взял со стола газету, взглянул на число, проглядел заголовки и принялся читать.
— Я открою дверь, здесь душно, — и духанщик распахнул дверь, ведущую в зал.
В духане было два этажа. Первый этаж был отведен под обеденный зал, кухню и всякие службы. На втором этаже размещались жилые комнаты: по три с каждой стороны вдоль фасада и по две — на торцах. Все комнаты выходили на узкий внутренний балкон, который галереей обвивал весь зал изнутри. С каждой стороны в зал сбегало с балкона по лестнице. Из распахнутой двери был виден сейчас почти весь балкон и часть обеденного зала внизу. Зал был освещен огромной керосиновой лампой, спускавшейся с потолка. Если посетители хотели, можно было зажечь маленькие лампы, развешанные по стенам, над столами.
— Это тот самый Квалтава, который погубил семью духанщика из Чаладиди?.. А потом ты встретил сына духанщика в Тифлисе? Этот?
— Да, он самый. Сколько же теперь лет этому Квалтава? Всю жизнь он только и делает, что обдирает и грабит, почти вся добыча остается ему одному, а какова доля его товарищей, я тебе сказал. Куда ему столько денег? Хотел бы я знать, зачем ему столько? Где-нибудь его да пристрелят, и прахом пойдут все эти грабежи, убийства и сколоченное на крови богатство. Чего-то я здесь не пойму.
Туташхиа снова взялся за газету, а Иалканидзе принялся ходить взад и вперед, что-то обмозговывая и прикидывая. Наконец, видно, что-то придумав, присел к столу и сказал:
— Не хотел я тебя тревожить… здесь, может статься, шуметь начнут…
— Пусть шумят, раз тебе так нужно, — сказал Туташхиа, не отрывая глаз от газеты.
— Нужно.
Абраг придвинул к себе хурджин и снова ушел в чтение. Из комнаты напротив вышли двое в великолепных чохах, украшенных драгоценными поясами и кинжалами. У каждого — маузер.
— Не узнал? — спросил Иалканидзе, когда гости спустились вниз.
— Узнал. Этот негодяй сильно сдал. Второй — Дата Чочиа. Отгрохал пятнадцать лет каторги и, вернувшись, вроде бы взялся за ум. Но вижу, набрел, наконец, на ту смертную дорожку, что ему суждена. Он и до каторги живую душу во много не ставил, а уж сейчас за двугривенный любую голову принесет. Когда они пришли?
— Сегодня, после полудня. Держатся так, будто все грехи, что на них висят, бабьими языками понавешаны, а если кто и гонится за ними, так чтоб догнать и спасибо сказать. Как их зовут, Астион уже разнюхал, теперь — уши торчком — фамилии хочет поймать.
— В молодости я был знаком с Чочиа. Мы с ним почти ровесники.
Завидев Астиона, приближающегося к гостям, Иалканидзе поднялся:
— Погляжу-ка, что там делается, и вернусь.
Бикентий спустился в кухню и наказал повару Закарию, как ему, Закарию, отвечать, когда Бикентий заговорит с ним при Астионе. Повар не сразу понял, чего от него хотят, а потом заучил свою роль, трижды повторил хозяину, и успокоенный Бикентий отправился в зал. Он подошел к гостям и, пожелав им доброго здравия, спросил, что подать на ужин. Прихватив с собой Астиона, вернулся в кухню.
— Давай поднос, Астион, — приказал он, подходя к плите, снимая крышки с котлов, пробуя и нюхая.
Закарий возился в углу, но, увидев хозяина, ополоснул руки и подошел.
— Что господа заказать изволили?
Иалканидзе сказал и, когда вернулся Астион с подносом, спросил повара:
— Тот, что лицом сюда сидит, — Дата Туташхиа?
— А черт его знает, как он там сел, мне отсюда не видать, — ответил бестолковый повар, которому велено было сказать: «Подвинься чуток, дай гляну!»
Астион замер, и замер поднос в его руках. Иалканидзе краем глаза поймал это, но виду не подал, что хоть что-то заметил.
— Дата Туташхиа — тот, что бритый, а Бодго Квалтава — с козлиной бороденкой.
— Хотел бы я знать, как они до сих пор на воле гуляют?
Астион уже пришел в себя и расставлял на подносе тарелки с ужином.
— Прислуживай, чтобы комар носу не подточил. Охота мне с ними связываться… Астион, займись вином. Из маленькой бочки набери александеули. А ужин Закарий понесет. И давайте побыстрей!
Мысли Астиона, видно, Метались, как в лихорадке, — чтобы взять яд, надо выскочить из духана, да незаметно, да еще успеть бросить яд в вино, а тут хозяин — на тебе, сам все устроил. Он схватил два узкогорлых кувшина и бросился вон из кухни с ловкостью и быстротой самого расторопного слуги.
Иалканидзе переждал, пока Астион успеет сбегать к себе, забежать за вином и вернуться в зал, и сказал Закарии:
— Бери поднос и ступай. Остальное возьмешь из буфета.
— Бикентий! — повар запнулся на секунду, но любопытство, видно, взяло верх, и он не удержался — Богом заклинаю, это правда Дата Туташхиа?
Иалканидзе лишь покосился на него и, выйдя из кухни, отправился наверх.
— Похоже, не миновать войны, — сказал Туташхиа, откладывая газету и располагаясь на тахте.
Иалканидзе застыл у окна, вглядываясь в темноту.
— На тебе лица нет, дорогой мой, — сказал Туташхиа, — ты встретил меня этим Тугушевым «ти-ту», а теперь, боюсь, мне самому придется тебя откачивать.
— Ти-ту, — покорно согласился духанщик.
Не удивление и не испуг заставили Бикентия просвистеть это ти-ту, когда на пороге его жилья возник Туташхиа, который всегда тащил за собой опасность. Просто у Бикентия была такая память — он запоминал людей через смешное. На этот раз он вспомнил Тугуши, сидевшего вместе с ним и Датой. В ту пору Бикентий был в тюрьме фельдшером, и однажды, когда они болтали с Туташхиа, к нему пришел Тугуши с жалобой на зубную боль. В зубном деле Бикентий ничего не смыслил, и инструмента у него, конечно, никакого не было. Он сунул больному пилюлю, чтобы унять боль, но бедняга вскоре вернулся — боль не утихала. Он дал еще одну пилюлю, то тот опять пришел, и приходил через каждые десять минут, стеная и заклиная выдрать проклятый зуб. У Бикентия были только старые затупившиеся кусачки, и он совал их под нос бедняге, объясняя, что щипцами этими не схватишь обломок зуба, от которого остались лишь корни. Но Тугуши стоял на своем. Деваться некуда — Иалканидзе усадил Тугуши на табурет, вытер щипцы о фартук и велел Туташхиа крепко держать пациента за голову, чтобы не дергался. Больной открыл рот. Туташхиа одной рукой зажал его голову, другой прижал к груди. Когда Иалканидзе ухватился наконец за сломанный зуб и попытался расшатать корень, Тугуши дернулся, и щипцы соскочили.
