Аустерлицкое сражение нисколько, однако, не помрачило славы русского оружия и храбрости русских солдат.
Сам Наполеон впоследствии говорил, что под Аустерлицем русские оказали более храбрости, чем в других битвах с ним.
Наш главнокомандующий Кутузов справедливо слагал с себя всю вину за аустерлицкое поражение.
— Я умываю руки, вина не моя, — говорил он на другой день после битвы.
Император Александр нисколько не винил Кутузова.
— В аустерлицком походе я был молод и неопытен. Кутузов говорил мне, что там надо действовать иначе, но ему следовало быть в своих мнениях настойчивее.
Так говорил император Александр по прошествии нескольких лет после аустерлицкой битвы.
Кутузов советовал не давать сражения под Аустерлицем — но его не слушали.
Говорят, Кутузов накануне сражения пришёл к обер-гофмаршалу, графу Толстому,[24] и сказал ему:
— Уговорите государя не давать сражения: мы его проиграем.
— Моё дело знать соусы да жаркие. Война — ваше дело, — ответил ему на это Толстой.
Между тем австрийцы настаивали, чтобы битва непременно была под Аустерлицем.
«Теперь легко представить положение императора Александра, русского главнокомандующего и всех русских: австрийцы желают сражения; русские, пришедшие к ним на помощь, знаменитые своею храбростью, вдруг станут уклоняться от битвы, требовать отступления, обнаружат трусость пред Наполеоном! Всякий должен чувствовать, что в таком положении ничего подобного нельзя было требовать от Александра и окружавших его».
После аустерлицкого сражения наша армия шла в Годьежицу; туда же ехал и император Александр, во время сражения находившийся «в огне, распоряжавшийся под ядрами, картечами и пулями».
В селении Годьежице с трудом нашли для государя приличную комнату, где бы он мог хоть немного отдохнуть. Пробыв тут недолго, он отправился далее. Его величество ехал верхом: в Годьежице никак не могли найти царской коляски. Государь уже несколько дней чувствовал себя нездоровым, он только крепился и не хотел своею болезнью пугать приближённых и армию; но, проехав семь вёрст, принуждён был остановиться в селении Уржице, в простом крестьянском домике. На скамью положили соломы, и это послужило постелью для больного монарха. Государь был в сильном жару, голова его горела; приём опиума несколько его успокоил. Государь заснул тревожным сном. Проспав часа три, перед рассветом он встал и поехал в Чейч,[25] где было сборное место для армии. Объезжая свои войска, государь старался скрыть свою болезнь, так как был распущен ложный слух, что государь ранен. «Быстро распространившись, эта ложная молва усугубляла горестные впечатления претерпенного накануне поражения».[26] Все спрашивали о государе, и, когда увидали его здоровым, радости и ликованию солдат не было конца.
Когда императоры Александр и Франц прибыли в Голич, Наполеон прислал сказать австрийскому императору, что он желает с ним видеться. Император Франц поехал в авангард и встретился с Наполеоном между передовыми цепями армии.
Разговор императора австрийского с Наполеоном продолжался два часа и имел следствием прекращение военных действий между Францией и Австрией. Наполеон предложил императору Францу не впускать в его владения иностранных войск и потребовал, чтобы русская армия возвратилась обратно в Россию.
Желая узнать мнение нашего государя, Наполеон послал к нему генерала Савари, император же Франц уполномочил с этой же целью генерала Стутергейма.[27]
Несмотря на раннее время — было всего только пять часов утра, — послы застали государя уже одетым, он принял прежде Стутергейма, который от имени своего императора просил согласия на требование Наполеона.
— Я привёл мою армию на помощь Австрии и отправлю её назад, если ваш монарх желает обойтись без моей помощи, — сухо ответил император Александр.
Государь приказал пригласить посла от Наполеона и заявил ему, что возвращает своё войско в Россию.
Наполеон, получив такой ответ государя, немедленно послал приказ о прекращении передвижения армии. Объявлено было перемирие. Оно заключено было 26 ноября 1805 года, «с условием договориться немедленно о мире, а если мир не состоится, не возобновлять военных действий, не предварив о том друг друга за пятнадцать дней».
Двадцать седьмого ноября государь дружелюбно простился со своим союзником, императором Францем, и отправился в Петербург, приказав Кутузову вести армию в Россию.
За день до отъезда нашего государя Наполеон опять попытался сблизиться с императором Александром. С этой целью он вызвал к себе пленного князя Репнина[28] и сказал ему:
— Вы, князь, свободны — перемирие заключено. Поезжайте к своему государю и скажите ему, что я вновь предлагаю ему мир. Воевать нам с ним нечего. Ещё скажите императору Александру, что, если бы он принял моё приглашение и приехал на свидание со мною, я покорился бы прекрасной душе его; выслушав мысли его о способах восстановить мир в Европе, я во всём согласился бы с ним. Вместо себя он прислал молодого человека, который наговорил мне дерзостей, и где? Среди моих колонн! Что же вышло? Мы сразились, и теперь я имею право объявлять предложения. Но я думаю, что мы ещё можем сблизиться.
— Все ваши слова я передам моему государю, ваше величество.
— Да, да, князь, передайте. Повторяю моё желание сойтись с императором Александром. А знаете ли, отчего вы проиграли сражение под Аустерлицем?
— Нет, ваше величество! — ответил Репнин.
— Что за странная мысль пришла в голову вашим главнокомандующим растянуть армию на огромное пространство и разобщить колонны? Надо держать армию вместе, сплочённою, так сказать, в кулаке, чтобы при первом же моменте бросить всю её в лицо неприятелю. Впрочем, император Александр должен был проиграть сражение. Здесь его первая, а моя сороковая битва, — самодовольно проговорил Наполеон. — Прощайте, князь! Не забудьте передать мои слова вашему государю, — добавил он и протянул на прощанье князю Репнину руку.
Ротмистр Зарницкий встал поздно, но был бодр и весел. Лесничий напоил его и Щетину чаем, и они стали собираться в путь.
— Боюсь удерживать вас, господин ротмистр, в нашей местности бродят ещё французские солдаты, и ничто им не мешает заглянуть и ко мне. Но скажите, куда вы намерены идти? — задал он вопрос.
— Хотелось бы догнать нашу армию, — ответил ротмистр.
— Это нетрудно сделать, если вы, господин ротмистр, знаете дорогу.
— В том-то и беда, что я совсем не знаю здесь дороги, — ответил Пётр Петрович.
— А ваш денщик?
— Он и подавно не знает.
— В таком случае я дам вам проводника, — предложил лесничий.
— Я просто не нахожу слов, как вас благодарить!
— Не за что. Австрия и так многим обязана русской армии. Больше всего мы должны ценить ваше самопожертвование.
Зарницкий простился с лесничим и с неизменным Щетиною и проводником отправился догонять русскую армию. Франц Гутлих снабдил их на дорогу провизией и подарил ему на память пистолет редкой работы.
— А мне, добрейший господин Гутлих, нечем вас отблагодарить: у меня ничего нет! Но по приезде в Петербург моим первым долгом будет прислать вам сувенир, — крепко пожимая руку лесничего, говорил ротмистр, прощаясь.
Провожатый скоро вывел их из леса на большую дорогу, по которой накануне в беспорядке шли русские солдаты, преследуемые неприятелем. Теперь на этой дороге не было никого.
— Идите прямо по этой дороге, и вы непременно догоните свою армию, — посоветовал проводник.
Ротмистр поблагодарил его и быстро зашагал вперёд. Щетина не отставал.
— А как думаешь, Щетина, жив Гарин? — спросил ротмистр у своего денщика.
— Навряд, ваше благородие, уж оченно храбро они сражались: своими глазами видел, как их сиятельство рубил французские головы.
— Да, да, сражался он как герой и пал с честью… Я лишился искреннего приятеля. Пока я жив, буду о нём всегда помнить. Жаль его, Щетина, очень жаль мне его, — грустно сказал ротмистр.
— Как не жалеть: человек молодой и дельный! Михеев, денщик княжеский, сказывал мне, как с князем прощались отец с матерью. Уж оченно больно, говорит, они плакали и убивались, отпуская княжича на войну, особенно сама княгиня.
— А об нас с тобою, Щетина, кто плакал, когда мы на войну отправлялись?
— Никто, ваше благородие!
— И убьют нас — некому будет поплакать, некому вспомянуть о нас!
— Некому, ваше благородие! — печально вторил старик.
— Живы мы — хорошо, а умрём — тужить по нас некому. Вот видишь, и одному быть тоже нехорошо. Правда, Щетина?
— Истинная правда, ваше благородие!
