Я тебе говорил вчера, мне небезразлично, что будут думать о царе, а заодно и обо мне, потому что я всегда рядом с ним, — ударил рукой по столу Ванея. — Царь наш не такой, как все прочие люди. Соломон мудрейший из всех, и не всегда мы, простые смертные, можем его понять. Поэтому за ним должен записывать только очень умный и образованный человек, а не Ахия с Елихорефом, понял? А записав, нужно потом еще хорошо подумать, что имел в виду царь. Вот поэтому я и приглашал тебя для разговора. Ты пиши все, слово в слово, а затем мы вместе обсудим, что да как… да и с царем посоветуемся еще. А уже потом, когда будешь знать истинный смысл слов и событий, можешь вести свою летопись. Никто тебя ограничивать не будет, и слог твой править тоже. И не бойся Соломона — он суров, но справедливей его не было еще правителя в Израиле, можешь мне поверить. В любом случае, пока я у власти, никто тебя не тронет. Живи и пиши спокойно!
Как только Иосафат ушел, лицо Ваней сразу же потеряло участливо-благожелательное выражение. Он выглянул во двор и громко приказал одному из охранников, днем и ночью дежуривших в саду, проследить за писателем.
Сам же военачальник спешно засобирался во дворец.
Не нравится, ох, не нравится мне настроение Иосафата! Другой бы радовался чести быть возле царя, а он? Ох, неспроста так струсил писатель, знает, наверное, такое, чего до смерти боится… но — что? — думал Ванея и несся, не разбирая дороги, на колеснице по узким улочкам. Может, услышал ненароком что-то, не предназначенное для его ушей, и испугался? Или кто-то из приближенных к царю запугал его, ища в том выгоду? Завел Соломон змеиный клубок во дворце! Особенно эти братики — Завуф и Азария Тоже мне сыновья пророка — казнокрады и сплетники! — распалял себя Ванея.
* * *
Соломон лениво полулежал на подушках в одной из беседок дворцового парка. Его взгляд рассеянно блуждал по веткам деревьев, где, играя в прятки с солнышком и не обращая ни малейшего внимания на грозного царя, беззаботно резвились птицы. Ванея недолго потоптался на месте, наблюдая за ним, и кашлянул.
— Могу я поговорить с моим господином?
— Ты уже говоришь, — Соломон указал на скамейку рядом с собой.
— Только что от меня ушел Иосафат…
— И об этом важном для Израиля событии ты поспешил немедленно сообщить мне?
— Нет, — растерялся Ванея, — он приходил…
— Чтобы пожаловаться на свою горькую долю при дворе Соломона, — закончил фразу царь.
Ванея от неожиданности поперхнулся и широко раскрытыми глазами уставился на царя; его брови взлетели вверх.
— Откуда мой господин может знать? Иосафат только что ушел от меня…
Соломон самодовольно рассмеялся.
— Не затем же он приходил, чтобы наняться на службу колесничим или пешим воином!
— Ну, я посчитал необходимым рассказать тебе об этом, — развел руками Ванея. — Уж очень перепуганным выглядел Иосафат. Я подумал, что он боится бывать во дворце неспроста, может, что-то знает…
Соломон задумчиво погладил бороду.
— Правильно подумал. Только не просто во дворце боится бывать наш историк — он боится, что я попрошу показать все, что он пишет об Израиле.
— Но почему мой господин решил, что Иосафат враг и пишет вредные для страны вещи?
— Почему враг? Я так не говорил. Понимаешь, — вздохнул Соломон, — у нас пока еще нет целостной страны. Да, колена Израиля собраны воедино — силой собраны! Но люди Эфраимовы не любят Иуду, а люди Вениамина презирают всех остальных; поэтому всякие там писатели и сказители народные не могут и не хотят быть объективными. Но закрыть рот всем бродячим рассказчикам мы не можем, да и не нужно это делать! А писатели, особенно историки, а еще и такие образованные, как Иосафат, могут принести стране вреда больше, чем армия заговорщиков. Думаешь, меня не устраивают писцы Ахия с Елихорефом? Вполне устраивают, потому что мыслей у них собственных нет, и если они запишут вздор, то только по глупости своей, и это легко исправить. А какие мысли у Иосафата, я пока не знаю, и что пишет он дома у себя, мне тоже неведомо.
— Иосафат не похож на клеветника, я думаю, что он пишет правду.
— Правда у меня такая, что я — царь, а ты — главный военачальник. А у Иосафата правда, что он — писатель. Поэтому правда у всех нас разная, понимаешь? И правда моя должна стать Иосафатовой правдой, тогда это будет правда Израиля… Кстати, а где и с кем он живет?
— Живет он в нижней части города, недалеко от постоялого двора. Жилище у него не ахти какое: две тесных комнатки, и, по-моему, эта квартира не собственная, он ведь недавно пришел из Тифсаха.
— А с кем он живет?
— Жена, два сына, наложница…
— И наложница есть у Иосафата?
Ванея многозначительно покивал.
— И еще какая! Просто персик!
— Да? Никогда бы не подумал… Что ж, в старости молодая наложница иногда значит больше, чем собственная жизнь, — хмыкнул Соломон. — Тогда понятно! Иосафату есть за кого опасаться. Подбери ему удобную квартиру в Верхнем городе и напомни мне завтра определить для него жалованье. Писатель не должен быть голодным. Казна наша не обеднеет, а вот История может стать богаче…
* * *
Вечером того же дня Соломон впервые посетил свою главную жену — египетскую принцессу. Всю спальню царицы, не считая нескольких низких скамеек, занимало роскошное ложе, над которым невесомым облаком парил прозрачный, как паутина, балдахин. В комнате горел только один светильник, и полумрак мягкой тенью ложился на царицу. Аменет вытянулась на пестром покрывале, подперев голову кулачком, и лениво наблюдала за действиями своей служанки, плавными движениями натиравшей тело царицы благовонной мазью.
Соломон, незамеченный, стоял за шторой, в тени, внимательно рассматривая Аменет. Стройные, с узкими лодыжками ноги плавной, без единой складочки линией перетекали в упругие, сильные бедра, разделенные нежной, пушистой впадинкой; высокие груди, увенчанные сладкими росинками подкрашенных сосков, вкрадчиво двигались в такт легкому дыханию…
Соломон, желая лучше рассмотреть жену, сделал неосторожный шаг, и это заметила царица. Она вскочила, быстрым движением набросила на себя тончайшее одеяние, нисколько не скрывающее ее наготу.
— Кто здесь? — неожиданно глубоким для ее хрупкой комплекции голосом выкрикнула Аменет.
Соломон вошел в комнату и взглядом отослал прочь служанку.
— Нравится ли моей возлюбленной жене ее новый дом? Аменхотеп уверял меня, что обставил его сообразно твоему вкусу, и жилище это — маленький Египет.
Аменет капризно скривила губки.
— Что евнух может знать о моих вкусах?
— Если Аменхотеп не угодил тебе, я его накажу.
— Ах, оставь, не надо, другие еще хуже, с их крестьянскими манерами… этот хоть обходителен и ненавязчив…
— Что ж, мой отец, Давид, был сыном крестьянина, но при появлении его на поле битвы падали ниц многие великие правители, несмотря на плохие манеры царя Израиля, — нахмурился Соломон.
— Прости меня, мой господин, я не хотела тебя обидеть. Вот уже целый месяц я здесь одна, чужая всем… и ты забыл меня, еще не познав… — всхлипнула она.
Соломон улыбнулся, подошел совсем близко, сел на ложе. В нос ему ударил сладкий, дурманящий запах ее волос…
Почему я так долго к ней не шел?.. — пробилась сквозь терпкий аромат мысль, — …суета, все суета…
Соломон склонился над царицей и мягко провел языком по ее соску, одновременно сбрасывая с себя одежду.
— Погоди, — отстранилась от него Аменет, — не спеши…
Она опустила руку к полу и достала из шкатулки два небольших шарика.
— Проглоти его — и ты почувствуешь, что все самые жаркие ночи с другими женщинами не стоят одного короткого мига с египетской принцессой… проглоти его… — голос египтянки шел откуда-то изнутри, из терпких и сладких глубин манящего лона. — Не бойся, мы сделаем это вместе… могучий лев и страстная пантера… — проворковала она, кладя себе и царю на язык шарики.
Соломон почувствовал во рту мятный и одновременно вяжущий привкус. Он напряженно прислушивался к своему телу, пристально наблюдая за Аменет, за тем, как выступают вокруг ее полуоткрытых чувственных губ капельки пота, как темнеют, заостряются соски на ее тяжелой груди, как расширяется пропасть в ее бездонных глазах. Вдруг он ощутил, что жар, обволакивающий его мозг, расширился, увидел себя, словно изнутри, почувствовал, как восстала его плоть…
Спустя одно короткое мгновение он вошел в нее — мощно, глубоко, до самой бездны, до ее края… растворился в ней… распял ее. Таким он не был никогда и ни с одной из женщин, таким он не был даже в самых смелых своих снах…
Я предпринял большие дела: построил себе дома, посадил себе виноградники, устроил себе сады и рощи и насадил в них всякие плодовитые дерева; сделал себе водоемы для орошения; приобрел себе слуг и служанок, и домочадцы были у меня; также крупного и мелкого скота было у меня больше, нежели у всех, бывших прежде меня в Иерусалиме; собрал себе серебра и золота и драгоценностей от царей и областей, завел у себя певцов и певиц для услаждения сынов человеческих — разные музыкальные орудия. И сделался я великим и богатым больше всех, бывших прежде меня в Иерусалиме; и мудрость моя пребывала со мною. Чего бы глаза мои не пожелали, я не отказывал им, не возбранял сердцу моему никакого веселья, потому что сердце мое радовалось во всех трудах моих, и это было моею долею от всех трудов моих.
