— Ну вот, — улыбнулся Павлуша, — я же говорил, ворочусь. — И уже строго промолвил: — Кто стрелял?.. Ты? — Павлуша резко шагнул к Терешке, приставил к его груди саблю.
Стражник стал пятиться, пока не ткнулся спиной в бревенчатую стену. С ужасом глядел он на саблю, конец которой не отрывался от него…
— Что, язык проглотил? — Павлуша отвел саблю.
— Смилуйся, батюшка… Не по доброй воле.
— Черт тебе батюшка. И сейчас ты с ним свидишься…
— Пощади, — упал в ноги Терешка, — истинно не по доброй воле… Господин велел.
— Где он?
Стражник трясся весь от страха:
— Утек он. Через задний двор утек. Вот те крест.
— Значит, ты, негодяй, нарочно тянул время. Зато свою жизнь укоротил.
— Побойся бога…
— А ну, ребята, на задний двор! Чай, не ушел еще волк матерый.
Двое казаков побежали, но, скоро вернувшись, сообщили, что за домом только лестница стоит, к забору приставлена.
— Сдается мне, — сказал Павлуша, глядя на стражника, — пришел твой конец.
— Не губи, кормилец, — опять заюлил пройдоха, — я все скажу. И про Куземку скажу. Тут он. В подвале сидит запертый. — Стражник с опаской покосился на челядинцев сотника, понимая, что не ко благу развязал он свой язык.
— Веди! — Павлуша вытянул стражника саблей плашмя по спине.
* * *
Когда Куземка услышал, как на двери звякнул замок, подумал: «Вот и смерть моя». Ладно бы принял он ее на воле в бою, при товарищах, а не словно крот слепой во тьме подземелья. Нет подле него ни оружия, ни камня, ни палки.
Тем временем дверь отворилась, и он увидел язычок огня, а затем и лицо человека, держащего свечу. Это был стражник Терешка Сарыч. Как же ненавидел его Куземка…
Именно Сарыч заманил его в подвал — идем, поможешь, мол, бочку отнести. Но едва ступили они под низкие своды, как кто-то хватанул Куземку по темени и он грянул оземь.
— Кончай его, — услышал Куземка.
В голове у него шумело. Руки-ноги были как чужие, не слушались. Встать он не мог.
— Погодь. Хозяин что сказал — связать да замкнуть.
— Все одно не жилец он… Сам кумекай. Кто хозяину пособлял добро прятать?
— Какое добро?
— Да нынче утром. Чай, и мы с тобой на телегу мешки накладали. Тяжелы мешки-то были. Одному не в подъем.
— Стало быть, и нас, как этого…
— Нас-то к чему? Нам неведомо, куда хозяин мешки отвез. А Куземка при нем был. Вдвоем прятали…
Ушли. Куземка поворочался на полу. Спутан крепко по рукам и ногам — не подняться.
То, что он услышал, жгло, не давало ни минуты покоя. Куземка припоминал подробности. Да, вдвоем с хозяином они отвезли три мешка в лес к полуразвалившейся сторожке.
Шагов за сто до развалюхи сотник велел остановить лошадь и послал его вперед — посмотреть, нет ли кого. Куземка шел и прикидывал, что к чему. Оно, конечно, неспроста взял хозяин одного его, лишних глаз не желал. А Куземку господин всегда выделял среди челяди. Иной раз, когда бывал в добром духе, сулил дать вольную, отписать в стрельцы. Но дальше посулов дело не шло.
Вернувшись, Куземка сказал, что в сторожке никого.
— Чего орешь… — зло зашипел на него хозяин.
Потом они, надрываясь, перетаскивали мешки. Упрятали их в подпол. Жихарев отдувался, вытирал со лба пот, но помогал Куземке засыпать мешки слоем земли, притоптать ее да накидать сверху всякого хламья. Видно, торопился хозяин, коли не погнушался руки марать такой работой.
Что было в тех мешках, знал только сотник: сам набивал их, сам увязывал. «И впрямь, — думал Куземка, — чай, углядел я большую тайну. Но пошто не убил меня хозяин в лесу? Вогнал нож под ребро — и концы в воду. Небось ехать-то по лесу одному боязно, — размышлял дальше Куземка. — Времена вон какие — везде шалят: и на дорогах, и в лесу, и в городе. Вот он и обождал. А здесь, в подвале, прикончить — раз плюнуть. Да сам чистым останется. Приказал — и пусть другие грех на душу берут. Тот же Сарыч…»
Вот он идет к нему со свечой. А в другой руке что — топор или кистень?
Ближе, ближе подходит Сарыч. Остановился.
— Пошто, гад, медлишь? — не выдержал Куземка. — Бей…
— Ты что, земляк! Оборони господи бить… — Даже при тусклом свете огонька было видно, как засновали глаза Сарыча. — Вот пришел вместе с добрыми людьми вызволить тебя. Будет в заточении сидеть, выходи…
А в руке нож!.. Замер Куземка. Сердце так заколотилось — небось по всему подземелью слыхать было.
Собрался с духом Куземка — плюнул в Сарыча.
— Поди, спятил?! — Стражник перерезал ему ножом путы. — Чего на рожон лезешь? Я до ссор не охотник.
— Куземка! — Какой-то человек поднял его за руку, затем взял у стражника свечу, осветил себя. — Признаешь?
Знакомое лицо. Куземка напряг память. Так и есть! Человек Болотникова. Вместе били из пушек с городской башни.
— Павлуша! Как ты здесь?.. А где мой хозяин?
— Убег, — поспешил ответить Сарыч за Павлушу, изображая на своем лице радость, словно сам был причастен к спасению Куземки.
— Тебя-то за какую вину? — спросил Павлуша, когда выбрались наверх.
— За мешки небось.
— А что в них?
— Не ведаю. Хочешь, поехали — покажу. Да поспешать надобно. Не то господин допрежь доберется.
— Егор, дай ему коня, — распорядился Павлуша, — а сам тут останешься, постережешь челядь.
— Чё нам бежать, — вмешался Сарыч, — мы заодно с вами.
— Запри их, Егор. Там разберемся. Садись на коня, Куземка. И помни, господина у тебя нынче нет. Живи как знаешь. А то иди к нам в пушкари. Пойдешь?
— С охотой!
Всадники тронулись в путь.
* * *
…В мешках оказалась серебряная утварь.
— Глянь, ребята, диво-то какое! — говорил Павлуша, вынимая из мешков персидские кувшины, блюда и чаши, русские братины[14], черпаки да ложки, польские штофы и кубки. — Глаз не оторвешь. Откуда ж все это, Куземка?
— Отродясь не видел, — шевельнул тот плечами. — У господина вся посуда была оловянная, разве что чарки серебряные. Может статься, дал ему кто схоронить?
— И я, когда жил в холопах у князя Телятевского, столь много серебра не видел. Да и не так все было справлено, попроще.
Все три мешка передали на следующий день Болотникову.
— Вот, батька, возьми в казну войска, — молвил Павлуша, — а еще доложу, отписал я тебе из молодчих и середних посадских в пушкари шестьдесят шесть человек.
— Добро, Павлуша, — обнял его Болотников. — Ты скажи, где мешки взял?
— У сотника Жихарева.
— Погодь, — помрачнел Иван Исаевич, — он же с нами. Али впрямь переметнулся?
— Не гневайся, батька, дозволь сказать.
Хмуро внимал воевода, а выслушав, жестко произнес:
— Жихарева сыскать!
Посадская жизнь шла своим чередом. Калужане пекли хлеб, ковали, шили, торговали. Иной раз приходилось им вздрагивать, услышав гром средь ясного дня, но тут же они вновь принимались за дело: знали — у пушкарей идет учение.
Был схвачен Жихарев. Болотников пожелал допросить его сам.
Сотника ввели со связанными руками.
— На колени, — молвил Болотников.
Пленник продолжал стоять.
— Оглох, что ли? — Иван Исаевич сделал знак — дюжий казак подскочил к сотнику, придавил плечи, аж в коленях хрястнуло. — Поговорим теперь.
На ближней церкви ударил колокол. Низкий звук его боднул тишину и поплыл, поплыл, теряя силу и становясь все выше и тоньше.
И тут вспомнился Ивану Исаевичу тот колокол, что был на колокольне возле дома в Китай-городе. Заныла у воеводы душа. Чего бы он ни дал, чтоб очутиться в Москве, пройтись по ее улочкам, потолкаться в шумных хитрых торговых рядах. Народ там бойкий, на слова острый.
Расхотелось Болотникову говорить с пленником. Сколько он видел таких же склоненных или брошенных к ногам! Да разговор вроде уж начат — куда теперь уйдешь. Разве лишь закончить скорее. Но что ему нужно от этого сотника? И так ясно — изменник он. Сперва оттуда переметнулся, нынче отсюда. Что у него на сердце, кому он служит — мешку с серебром? Награбленной утвари? Поди, шайку держал купцов потрошить.
И неожиданно для себя Болотников спросил:
— А скажи, с какой кружки вкуснее пить мед — с оловянной али с серебряной?.. Молчишь… Скажи тогда, — привстал Болотников, собираясь уйти, — на какой веревке висеть лучше — на простой конопляной али на шелковой? Уж мы уважим тебя, дадим по выбору.
Не дрогнул сотник, не запросил пощады. Болотников снова сел.
— Не из пужливых ты. Добро. А говорить со мной не хочешь, потому как я бывший холоп. Так знай, не то важно, кем я был, а то, чего мне от жизни надобно. Ты за мешки с серебром душу дьяволу продал… Крови-то сколько пролил — скажи?.. Молчишь?.. Ладно, помолчи. Меня послушай… В одном огне гореть будем, коли не простит господь мои грехи. И я кровь проливал. Да не ради корысти, а за волю. За всех мужиков и холопов, дабы разогнуться им… А изволь, скажи, любо ли тебе на коленях стоять? И в землю глядеть не устал ли?..
