Гнал всю свору. Пан Чаплинский, пан Дачевский и еще какой-то пан, не дожидаясь нападения, повернули лошадей и стали уходить.
Хмельницкий выстрелил и увидал, что лицо пана Комаровского залилось кровью.
— За Тимоша!
Дома, снимая доспехи, услышал: что-то упало. Поглядел — сплющенная пуля. Пуля пробила кунтуш, прошла через два ряда металлических пластин панциря и потеряла силу. Богдан долго глядел на дыру в доспехах.
— Позвонки бы перебил, сатана!
14
В тот же день из Чигирина прискакал от старосты гонец: пана Хмельницкого вызывали в суд.
Еще до суда узнал: пан Комаровский лишился левого уха, но живехонек.
— Ничего, — сказал Богдан. — Теперь он у меня меченый.
Суд был скорый и неправый.
— Покажи привилей на владение Суботовом, — попросил судья.
— Теперь у меня нет привилея, — ответил Хмельницкий, — но я показывал его в старостве.
— А где же теперь привилей?
— Его у меня выманили и сожгли.
— Я видел какую-то грамоту, — признал староста Конецпольский, — но не знаю, что это за грамота Я не читал ее.
— Этой грамотой пану Хмельницкому жаловали корову на обзаведение, — сказал пан Чаплинский. — Корова давно сдохла, и я сжег бумагу.
— Значит, привилея у тебя нет, пан Хмельницкий? — спросил судья.
— Нет.
— Тогда твое дело проиграно. Пан староста Александр Конецпольский жалует хутор Суботов за верную службу подстаросте Чаплинскому. Два месяца тебе сроку для обжалования нашего суда в сенате, но так как доказательств на право владения хутором у тебя нет, можешь не тратиться на поездку в Варшаву.
— Нехай, потрачусь! — Богдан поклонился судье. — Правду сказать, я и не ожидал другого решения. Поеду поищу правду в сенате и у короля.
— У тебя что же, есть надежда склонить панов сенаторов на свою сторону? — спросил Конецпольский.
— Надежды нет, пан староста, но я хочу исчерпать, борясь за правду, все мирные возможности.
— Как это понимать, пан Хмельницкий?
— Я сказал то, что думал, а толкователям всегда видней.
15
Пан Чаплинский даже самому себе не признался бы, что пошел под венец в слепом порыве страха.
— Спьяну! — объяснял он свою нелепую выходку друзьям. — Но сам Бог послал мне королеву. Истая дикарка, но королева.
На людях кичился, шумел, а по ночам думал о Хелене.
Красотой Матрена пани Хелене не уступала. Властная, могучая, она в первую брачную ночь выбросила Чаплинского вместе с периной за дверь спальни и заперлась.
Он сразу понял, что ничем ее не сломит: ни голодом, ни угрозами, ни мольбами. Послал к ней священника, и она — смирилась, осознала, что все случившееся от Бога. Она ведь не наложница какая-нибудь, а законная венчанная жена.
Пустив пана Чаплинского к себе в постель, Матрена долго разглядывала его, и он позволял разглядывать себя, завороженный силой этой женщины, изумительной красотой ее глаз.
— А ты — красавчик! — сказала она ему.
Душа жены была для него за семью замками, и пану Чаплинскому уже казалось, что он угодил в хитрые сети.
Позорное бегство от Хмельницкого еще более сплотило друзей-трусов. Все они страдали от низости своего вынужденного союза. Боялись слухов и готовы были мстить за правду.
В эти тяжкие дни пан Чаплинский все время думал о пани Хелене. Пани Хелена готовится к свадьбе, а ее ждет удар. Чем этот ангел провинился перед Богом?
— Я убью Матрену! — кинулся за советом пан Чаплинский к пану Комаровскому.
— Но тебя тогда засудят. Она — твоя жена.
— Что же делать?
— Езжай к епископу. Да побольше денег с собой прихвати. У его преосвященства золотое правило — не давать советов бесплатно.
— Верно! — загорелся пан Чаплинский. — Я пожертвую на храм Божий тысячу злотых, только бы господь бог услышал мою молитву.
1
Пани Мыльская давно уже так не высыпалась. Спала она в просторном амбаре будущей мельницы. Прошла мимо спящей на полу, поредевшей своей челяди, приоткрыв дверь, выскользнула бесшумно на улицу.
Влажная, умытая ночным коротким дождем трава кинулась ей под ноги, зеленая, как по весне. Над лощиною трепетал, обмирая от своей же песни, жаворонок. Пани Мыльская послушала его, улыбнулась. Спустилась к речке, умылась. Отерла лицо платком и, бодрая, решительная, поднялась на пригорок, где с вечера был заложен дом. В этом доме пани Мыльская собиралась жить до выплаты долга, а потом поселить здесь мельника.
По углам будущего дома стояли хлеб и вода, а посредине — сковорода.
Пани Мыльская подняла со сковороды кружок и совсем расцвела. Муравьев наползла целая пригоршня — чудесный знак: стоять дому долго и крепко, богатеть людьми и всяким добром.
Утренняя радость сулила работящий счастливый день, оттого и обиды сегодня казались горше.
Прикатила в лес прыткая артель и принялась валить деревья без разбора, кряду.
Пани Мыльская решила поехать к пани Выговскои, спросить совета, а может быть, и денег, чтоб вернуть из посессии свои земли, своих людей. От пани Ирены можно всего, пожалуй, ждать.
Вещун сердце! Вещун!
Настегивая лошадь, прикатила на мельницу Кума, та самая, что претерпела от людей во время засухи.
— Пани-хозяйка! Спасай нас, бедных, от разора. Сбесилась пани Ирена! Господь не даст соврать — сбесилась! Вчера отобрала коров, а нынче со сворой слуг рыщет по хатам, забирает все, что приглянется. Долг какой-то с нас спрашивает. Спасай, матушка. Не то быть беде.
— По миру пустить хочет! — горькая улыбка тронула губы пани Мыльской, да и замерла, закаменела. — Что мне сказать вам, люди? Терпите! Бог терпел.
— Некуда уж терпеть! — Кума упала в ноги, потянулась башмак поцеловать. — Пожалей нас, пани-голубушка! Пожалей! Пропадем.
Отшатнулась пани Мыльская:
— Эка улеглась! Не надрывай мне сердце. Сама все вижу. Вон лес мой под корень сводят, а я только гляжу да глазами моргаю.
Застонала Кума, рухнула в телегу, и заскрипели колеса, словно по сердцу проехали. Пани расплакалась вдруг, себе на удивление, гордая, твердая, гроза округи. Льются слезы сами собой, и все тут. На старости лет беда нагрянула, что ни день, то слезы и поругание. Выкупить бы Горобцы, но где столько денег взять, под какие такие залоги? Хоть бы сын приехал скорей.
Кутерьма в голове, беготня пустая — чем быстрей мысли летят, тем скорее ноги несут. А куда?
— Матушка-благодетельница, смилуйся!
Очнулась.
В дорогу, в пыль, как шли, так и бухнулись дедок Квач, казак молодой и дивчина.
— Да что это вы на коленках ползать навострились? — в сердцах вскричала пани Мыльская. — О чем просите?
— Арендатор ейный ключи от церкви забрал! — высоко, по-петушиному вытягивая тощую стариковскую шею, крикнул Квач.
— Какой арендатор? Какие ключи?
— Ейный! Пани нашей новой! Взял он себе ключи и без выкупа не пускает. Венчаться пришли, а в церковь ходу нет. Ему давай и давай. Было бы чего дать, дали бы. А что дашь? Пани все забрала. А он цену-то какую ломит! — шумел дедок, бестолково взмахивая руками.
— Погоди кричать. Да встаньте вы! — рассердилась пани Мыльская.
Поднялись.
— Объясни толком, что у вас там деется?
— А что деется? — Квач заплакал. — Чистый разбой деется… Привезла новая пани арендатора на наши головы.
— Пана Ханона, — подсказал молодой казак. — Пан Ханон церковь в аренду взял и замок на дверях повесил.
— А где отец Евгений, поп ваш любезный православный? — удивилась пани Мыльская.
— Так пан Ханон и отца Евгения в церковь за плату пускает.
— Бабка Лукерья на днях померла, без отпевания закопали, — выкрикнул сквозь закипевшие слезы дед Квач. — Одинокая она, Лукерья. Денег некому за нее было заплатить. Поп Евгений и бесплатно собрался, а Ханон церковь не отпер. Давай ему корову — и все. А где ж их напасешься, коров, на хозяев нынешних?
— Господи! — пани Мыльская уперла руки в боки. — Видно, и моему терпению конец пришел.
Развернулась — и на мельницу.
— Сапоги со шпорами! Пистолеты! — крикнула она слугам.
Сама-девятая примчалась к своему лесу. Стреляя в воздух, разогнала пильщиков. Потом — в село.
Пани Ирена восседала на крыльце на красном, обитом бархатом стульчике пана Мыльского.
— Ах ты негодница! Ах ты злодейка! — вскричала пани Мыльская, выхватывая из-за пояса пистолет — А пошла-ка ты, негодница, прочь из моего дома.
Пани Ирена махнула платочком слугам. Те расступились, и на пани Мыльскую с крыльца собственного ее дома уставилась медным хоботком — пушечка! Один из слуг насыпал на полку пороху, у другого в руках объявился зажженный фитиль.
— Убирайтесь прочь из моих владений, пани Мыльская. И прищемите хвост! Вы же знаете, я имею право даже полностью разрушить ваше село, ибо оно в посессии!
