Сенатор, который надзирал за тем госпиталем, где Фриц врачом, так много заботился и трудился, чтобы найти дом для госпиталя и все в нем устроить и все необходимое доставить, и сам в субботу заболел. (Это к нему вызвали Фрица в воскресенье в 5 утра.)… А сегодня, во вторник утром, он скончался. Фриц еще в воскресенье сказал, что надежды мало. Но так как все тянулось долго, еще два дня, то стали надеяться, потому что эта болезнь редко когда длится более 24 часов, уже за шесть-восемь-двенадцать часов человек либо выздоравливает, либо умирает.
Я до сих пор была в бодром расположении духа, но со вчерашнего дня стала терять мужество. Вчера в 3 часа пополудни приехал к нам один француз, владелец фабрики тканей, он хотел пригласить к больной, которая лежала у него в доме, болела совсем другой болезнью. Сам он был вполне здоров, смеялся над боязливыми. Фриц поехал к нему после обеда и застал его уже больным; потом в 11 вечера к нам пришли еще три врача, и Фриц попросил их поехать с ним к этому больному, вернулся после полуночи Только мы улеглись по постелям — страшный стук в двери. Слуги не хотели открывать, и я боялась разбудить Фрица, подумала, однако, что в такой беде двери должны быть всем открыты, ведь и я могла бы также искать помощи и жаждать сочувствия; я встала и разбудила слугу. Вошел молодой человек, просит Фрица опять ехать к тому же самому господину. А Фриц лежит весь в поту, он уже второй день сам болен, посылает его к другому врачу. Молодой человек спрашивает испуганно: „Monsieur, est-ce cette maladie?“ Фриц сказал „да“, и юноша был совсем убит. А в 7 утра он уже явился с каретой; другой врач приехал с ним тоже и просил, чтоб Фриц поехал еще к другому больному. Так Фриц с ними и уехал.
Если наш братец Фриц счастливо избежит опасности, то это уже будет чудом бесконечной милости Господа Бога, которого надлежит нам благодарить со всею должною ревностию».
Голицын прочел медицинскому совету письмо императора Николая. Царь благодарил врачей и всех, кто помогает страждущим жителям его любимой Москвы, и спрашивал, не считают ли господа врачи, что его присутствие может помочь, ободрить жителей, принести некое утешение народу. Те врачи и сенаторы, которые верили, что холера «прилипчива и переходит от человека к человеку по воздуху или от прикосновения» и в то же время надеялись, что царь, увидя самолично, как ревностно они воюют против заразы, не поскупится на похвалы и награды, говорили, что, если обеспечить надежную охрану государя, чтоб он только проехал по улицам, то это, конечно, весьма укрепило бы дух и благоприятствовало бы всячески, укрепило бы любовь к царю. Гааз возражал решительно и даже сердито.
— Это желание его императорского величества есть знак его высокого духа и великого сердца. Это есть прекрасное желание. Но мы, врачи, должны воспротивиться этому желанию — без всяких кондиций, абсолютно противиться. Господа, каковые полагают, что холера есть заразительная инфекционная болезнь, делают большой ужас в умах жителей, но теперь позволяют большое легкомыслие, попустительство, если будут позволять приезд его императорского величества. Потому что холера морбус есть болезнь эпидемическая. Мы еще не знаем все дороги и маленькие дорожки, каковыми ходит, очень быстро ходит эта страшная болезнь. Мы знаем, предполагаем — вода, пища, но не знаем, какая вода, какая пища… а может быть, даже воздух, некий опасный злокозненный ветер, каковой пришел от далеких южных стран. Мы знаем, что в Москве эта эпидемия есть — некоторые больные можно вылечить, некоторые умирают. Почему один живет, а другой умирает, знает только Бог, а мы лечим, как умеем, как можем, и молимся о помощи. Но все мы знаем, что эта страшная эпидемия не пришла в Санкт-Петербург… Возможно, там такой климат, что не пускает южная эпидемия. Даже заразительная чума была в Москве и не пришла в Петербург… Значит, мы не должны позволять, чтоб государь покидал Петербург, мы должны помнить, что эпидемия, как и всякая болезнь, не различает богатых и бедных, дворцы и хижины.
Однако царь все же приехал. Его открытая коляска несколько раз прокатилась по улицам и площадям Москвы. Кавалергарды и лейб-казаки, рысившие вдоль тротуаров, следили, чтоб никто не приближался с прошениями. Прохожие махали шляпами и платками, на площадях сбегались толпы, кричали «ура», некоторые становились на колени, женщины плакали… «Ангел наш… Спаси тебя Боже». Царь в темно-зеленом армейской сюртуке и шляпе с плюмажем приветливо поднимал руку в снежно-белой перчатке.
Вечером ему докладывали губернатор и полицеймейстер. Доложили и о тревогах, возражениях врачей против его приезда.
— Это который же Гааз?.. Как же, помню, маменька его хвалила. Дельный лекарь, но, говорят, чудак и престранный оригинал. Это он шурину — королю прусскому — на меня жаловался, что мы тут арестантов обижаем. А теперь меня в Москву пускать не хотел.
Придворные смеялись.
Когда эпидемия прекратилась, некоторые московские сенаторы, офицеры, полицейские чины, врачи и чиновники были награждены за ревностную и усердную службу в трудную пору. Гааза среди награжденных не было. Он был огорчен, но недолго. Друзья объяснили: когда представляли списки для награждений, Голицын хворал, уехал лечиться, а его заместители сердились на Гааза, беспокойного секретаря тюремного комитета, за то, что он ссорил их с влиятельными генералами, с самим министром внутренних дел.
VII. «Утрированный филантроп»
Из-за холеры все пересыльные тюрьмы перенесли за город. На Воробьевых горах еще при Александре начато было большое строительство — храм Христа Спасителя во славу великих побед 1812–1814 годов. Архитектор Витберг — талантливый, иные говорили гениальный мечтатель, — создал проект, восхищавший всех, кто его видел. Это должно было быть самое большое здание в Европе, величественное и прекрасное сооружение — видимое издалека над Москвой, одевающее в гранит и мрамор горы и склоны, весь берег реки.
Но архитектор не умел считать деньги и рассчитывать сметы и еще меньше умел отличать добросовестных работников, поставщиков и помощников от пройдох, воров, красноречивых лодырей, а сам не умел ни обманывать, ни льстить, ни просто хитрить.
Строительство было прекращено, проект объявлен безумной затеей, архитектор попал в тюрьму и в ссылку. А на Воробьевых горах остались горы бревен, досок, камней и кирпичей, бараки и несколько домов, сооруженных для строителей, большие куски стен и дощатые заборы вокруг начатых или только намеченных котлованов.
Там и устроили поместительную пересыльную тюрьму. Там принимали осужденных арестантов, которых пригоняли в Москву из всех северных, северо-западных, западных и многих центральных губерний. Из других гнали через Казань. Сюда же прибывали с востока и с юга крестьяне, препровождаемые в разных направлениях к своим помещикам, подследственные и беглые «не помнящие родства». Отсюда уходили все этапные партии в Сибирь. В нескольких кузницах острожные кузнецы заковывали и перековывали осужденных и «препровождаемых» кандальников. Тут же цирюльники брили им наполовину головы. Из московских тюрем и полицейских частей на Воробьевы горы привозили или волокли на мешках арестантов, наказанных кнутом, хрипло стонущих или обморочных, накрытых кровавыми кусками холста, прилипавшими к изрубцованным спинам.
Федор Петрович обходил новоприбывающих арестантов и обязательно всех, кого собирали в этап. Он сам подобрал дом для больницы на полтораста коек, следил, чтоб его оборудовали как следует. Он уже знал, какие встретит возражения и как удивленно и насмешливо будут таращиться полицейские, тюремные да и цивильные чиновники, когда он будет настаивать, чтобы устраивали ванные и ретирады отдельно для мужчин и женщин, чтоб в ванных были не только чаны, а еще и поливные устройства и чтоб не мылись несколько человек в одной и той же воде, чтоб были и корыта, где стирать арестантское белье, и печи для просушки…
Лет десять прошло с тех пор, когда он впервые потребовал завести все это в обычных больницах, в той же Старо-Екатерининской и в госпитале при тюремном замке. Тогда ему прямо говорили, что его придумки — вздор и блажь: зачем простолюдинам, да к тому же арестантам, бродягам, такие роскоши? Они вовсе не привычны к подобной опрятности, сразу же все запакостят, как у них принято. Но каждый раз, не уставая спорить, он все же упрямо добивался того, что считал нужным, тратил свои деньги, если не хватало — одалживал, строил ванные с «поливными» (т. е. душевыми) приспособлениями и чистые уборные взамен смрадных параш.
Когда оборудовали новую пересылку на Воробьевых горах, в комитете кое-кто из сенаторов, не знавших раньше Федора Петровича, стал было возражать против излишней роскоши, против поблажек, «вовсе непригодных для наших мужиков».
— Уж я-то, поскольку владелец многих сотен душ, — говорил ему седой усач, — да еще и долгие годы был начальником многих тысяч солдатиков, достаточно знаю, что у нас в обычае, что привычно российскому народу разных сословий, куда как лучше знаю, чем и самый ученый-просвещенный иноземец.
