— В Константинополе много мест, где свободно дышится. Ну, хотя бы в парках или на берегу моря.
— Пойдём к морю. Рядом живу, а давно не любовалась морскими просторами!
Они выскользнули из залы и направились к Мраморному морю. Остановились на крутом берегу. Вечерело. Внизу, под обрывом, шумел прибой, его нагонял свежий ветерок, оставшийся после прошедшего дождя. В воздухе была разлита приятная прохлада. Бесформенные облака, клубившиеся как туман, порой закрывали солнце, но где-то вдали, в просветы между ними, прорывались лучи, и на неподвижной глади моря дрожали светлые блики. По морю плыла триера. Она чётко выделялась на поверхности воды, длинная и тонкая, с острым хищным носом. Военное судно возвращалось в Константинополь. По-видимому, где-то с кем-то воевало — или с беспокойными арабами, или с полудикими турками-сельджуками, а может, гонялось за кораблями пиратов, разбойничавших среди бесчисленных островов Эгейского моря.
— Хорошо-то как! — мечтательно проговорила она. — Так бы стояла и не двигалась.
Он сбоку посмотрел на неё, и в его голове мелькнула шальная мысль: что будет, если он попытается обнять её? Он положил ей руку на плечо и легонько притянул к себе. Она послушно подалась к нему.
— Тебе хорошо? — тихо спросил он её.
Она молча кивнула головой.
Тогда он повернул её лицом к себе и стал целовать. Она вздрогнула и ответила жарким поцелуем. Он продолжал целовать, а сам в это время с интересом разглядывал её смуглую кожу, тонкие выщипанные брови и длинные загнутые ресницы.
Наконец она очнулась и посмотрела ему в глаза. Он успел к этому времени принять томный вид.
— Тебе хорошо со мной? — спросила она с придыханием.
— Да, конечно.
— У тебя честный, открытый взгляд. Тебе можно верить.
— Я не люблю обманывать.
— Я верю тебе.
Они пошли вдоль берега, говорили о пустяках. Всеволоду стало скучно, захотелось домой.
— Может, повернём к дворцу? — спросил он.
— Не хочу. Давай побудем здесь до утра...
До утра на берегу моря он оставался только один раз, после свидания с Виринеей, когда впервые в жизни наблюдал, как разгорается утренняя заря и восходит солнце...
Он поморщился, ответил:
— Мне бы не хотелось.
— Тебе не терпится во дворец? — спросила Евстафия.
— Ветер дует пронизывающий. Как бы не простыть.
— Ну коли настаиваешь... Завтра встретимся?
Он неопределимо хмыкнул, но потом дал согласие. Всё равно делать было нечего.
Однако утром его вызвал к себе Константин и отправил с посланием к стратигу Нифинии. Перед отъездом заскочил к Евстахии. Она вышла к нему сонная, разнеженная, слабая. У Всеволода почему-то защемило сердце при виде её такой беззащитной. Он сказал, что уезжает выполнять срочное поручение.
— Это надолго? — спросила она тихим голосом.
— За неделю обернусь.
— Я буду скучать по тебе, — нежно прижавшись к нему, сказала она на прощание.
Получилось так, что он обернулся за пять дней. Смыв в бане дорожную пыль, он пошёл во дворец Дуки, где в очередной раз собиралась столичная знать. В обширной зале вовсю гремела музыка, слышались пьяные разговоры, в стороне от столов танцевали. Всеволод оглядел присутствующих и почти тут же заметил Евстахию. Она сидела за одним из столиков и разговаривала с Аркадием. Тем самым повесой, которого он на дух не терпел. Она внимательно, чуть улыбаясь, глядела ему в глаза, как недавно смотрела в глаза Всеволода. У Аркадия была пьяная ухмылка и мутный плотский взгляд. Они были заняты друг другом и не замечали никого. Ему хотелось подойти и забрать её от этого пьяного хама. Но он не двигался.
Через какое то время Евстахия вдруг вздрогнула и стала обеспокоенно оглядываться. И тут увидела Всеволода. Поднялась, подошла к нему:
— Я думала, ты в поездке...
— Я вернулся.
— Не ревнуй. Аркадий никогда не был моим парнем. Я равнодушна к нему.
Всеволод дёрнулся головой, промолчал.
— Пойдём танцевать.
— Не хочу.
— Ты не веришь мне?
Хотелось бросить ей в лицо: «Артистка, обманщица!..» и ещё чего-то пообидней, но он сдержался, резко отрезал:
— Нет!
И ушёл из дворца.
Весь вечер не проходило раздражение. Презирал себя за то, что поверил искусной игре обыкновенной вертихвостки. Разгорячённое воображение рисовало её в объятиях этого типа с плотским взглядом и липкими от пота ладонями. Было обидно за себя и жалко её, беспомощную и брошенную в огромном зале с равнодушными чёрствыми людьми, и он ругал себя за опрометчивое поведение и не представлял себе, как можно вернуть её расположение. И зачем только сказал это самое: «Нет»... Впрочем, к чему она ему? Почему он так сокрушается? Он любит Виринею, она — девушка на всю жизнь. А Евстахия — это так, от скуки, от тоски по Виринее, не больше. И вообще он больше не пойдёт на вечера и приёмы, на которых может появиться дочка императора.
Но через три дня его пригласили во дворец Палеологов, там чествовали хозяина, которому исполнилось пятьдесят лет. Не поздравишь, значит, нанесёшь смертельное оскорбление. Пришлось явиться с подобающим подарком.
Он исполнил свою миссию и хотел уже уйти, как увидел Евстахию. Она не спускала с него взгляда исстрадавшейся героини, это одновременно и злило, и притягивало к ней. Но он уже знал, что сегодня будет с ней. Но не так, как она хочет. Она должна поплатиться за того типа с плотским взглядом. Она должна страдать, как страдал он. Для этого есть девушка, которая здесь же, недалеко. Это — Мария.
Всеволод подошёл к ней, стал говорить что-то смешное, забавное. Мария слушала его, смеялась, удивлялась:
— Даниил, что с тобой? Что на тебя наехало?
А он не мог остановиться. Слова неслись сами, перегоняя друг друга, и все такие шутливые, остроумные, и Мария смеялась и забавлялась. Она это хотела слышать от него раньше, она вызывала его на разговор и порой была надоедлива, а теперь он сам подошёл и уделяет внимание только ей одной. Она рада, она торжествует. Потом они танцуют один танец, другой, третий...
Продолжая рассыпаться в любезностях, Всеволод искоса наблюдал за Евстахией. Он видел, как потемнело её лицо, как она пытается и не может забыться в разговорах с кавалерами, нервничает и не находит себе места.
Что ж, с неё этого достаточно. Надо менять игру. Извинившись перед Марией, он оставил се и направился к Евстахии. Она встретила его с опущенным взглядом.
— Уйдём?
Ничего не ответив, пошла к выходу. Он следом, чувствуя на спине взгляд Марии...
Уже поздно. Перед зданиями богатых людей неярко горят масляные фонари на столбах. Ветер гонит опавшие листья и разный мелкий мусор. Они шли молча, не глядя друг на друга. У подъезда императорского дворца он взял её за плечи и повернул к себе. Она кротко и покорно взглянула в глаза и со стоном упала на грудь. Он стал гладить её волосы, целовать изогнутую шею, щёки. Она плачет, она любит его, и ему с ней хорошо, очень хорошо, с человеком, который обожает и понимает его, как никто другой.
Она шепчет:
— Я не думала, что мы снова будем вместе...
— Я тоже.
— Я тотчас прогнала Аркадия.
— Ни слова о нём.
— Сегодня ты был жесток. Но я чувствовала, что ты оставишь Марию.
— Почему?
— Она не в твоём вкусе.
— Ты знаешь мой вкус?
— Я многое знаю о тебе. Даже то, о чём ты не подозреваешь.
Он запустил пальцы в её густые волосы:
— Ты настоящая русалка. Вышла на берег, чтобы соблазнить меня и увести в своё царство.
— А ты пойдёшь со мной?
— С самого крутого берега кинусь...
Наутро они встретились возле императорского дворца.
— Куда пойдём? — спросил он её.
— Хочу прогуляться по улицам.
Они вышли из Большого дворца, миновали Ипподром и вышли к собору Святой Софии. Сколько раз приходилось бывать им возле него и всё равно не могли налюбоваться. Это было грандиозное сооружение. Его многочисленные купола поднимались полукружием над гладкими мраморными стенами и как бы сливались, мягко уносились ввысь. А над ними царил главный купол, столь огромный, что захватывало дух. Однако он был сооружён так искусно, что не подавлял величиной и мощью, а переполнял сердце человека восхищением, потому что это искусство было величественно.
— Император Юстиниан воздвиг этот храм на месте разрушенного во время восстания Ники, — проговорила Евстахия, благоговейно рассматривая великое сооружение. — Своей красотой он превосходит все церкви христианского мира.
— У нас на Руси тоже есть собор Святой Софии, — сказал Всеволод. — Он находится в Киеве. Когда мне было восемь лет, я стоял возле него. Мы как раз уезжали в Византию. Помню, что он тоже очень большой, но, кажется, всё же меньше, чем константинопольский.
