Плотник не обращал внимания на советы, старательно орудуя топором. Но советчики настырничали, один из них, рыжий, встрепанный мужичонка, подскочил едва не под топор плотнику.
— Ты что, аль оглох? Слышь, тебе вопят люди, поскорей давай.
— Скоро хорошо не родится, — отвечал бородач. — Что ж, я буду руку-те свою портить. Я, чай, Остромир, мне имя свое ронять не след.
— Остромир?! — удивился рыжий.
— Он самый, — отрезал плотник. — И отойди, и не суетись.
Рыжий отступил в толпу, выдирая из бороденки щепки.
— Остромир это, оказывается, — бормотал он смущенно. — Ишь ты! Заместо церкви скудельницу [60] рубит…
— И верно, — согласились из толпы. — Такого человека вон что рубить заставили. Ну попы-ы…
И уж притихла толпа, любуясь работой большого мастера, створившего на своем веку не одну церковь и не одну хоромину. Охали, цокали языками, восхищаясь, как легок и ловок топор у Остромира, как искусен.
Александр направился на край площади, где толпились люди вокруг осужденных. Кто-то оглянулся, признал подходившего Александра и, отступая, молвил:
— Княжич. Дай дорогу.
Расступилась толпа. Не знавшие княжича в лицо смотрели с любопытством, знавшие приветствовали дружелюбно:
— Здравствуй, Ярославич.
Перед ним расступились, как перед князем, ибо в отсутствие отца он был князь, даже печать княжескую он или Федор могли приложить, посоветовавшись, разумеется, с кормильцем.
Волхвы, привязанные к столбу, сидели на земле. Руки их были завернуты за спину. Трое затравленно озирали толпу, а один, самый старый, с длинной седой бородой, ожидал смерти спокойно и даже торжественно. Увидев приближающегося княжича, старик с достоинством приветствовал его наклоном головы.
— Здравствуй, дивный отрок.
— Здравствуй, старче, — отвечал Александр, останавливаясь около.
— Не тебе кланяюсь, отроче, а судьбе твоей грядущей, великой и славной, но тяжкой и горькой. А здравствовать мне недолго осталось. Скоро предстану пред богом.
— А как же ты зришь судьбу мою, старче?
— На то мы и волхвы, дабы зреть от вас сокрытое.
Александру понравился старик, он оглянулся, ища кого-нибудь из бояр или особ священных, но вокруг толпились люди из мизинных или торговых.
— В чем вина их? — спросил княжич.
— В бога христианского не веруют.
Какой-то купчик мордастенький посоветовал:
— Ярославич, ты его про человека спроси, послушай-ка, чего несет.
Княжич и не посмотрел на купчика и вопрос его не счел нужным повторять, кивнул волхву:
— Ну, отвечай.
Старик устало прикрыл глаза, поморщился:
— Сколь можно сказывать.
— Я еще не слышал.
— Разве что для тебя, дивный отрок, — вздохнул старик и заговорил как по писаному: — Мылся бог в бане, вытерся ветошкой и кинул ее на землю. И заспорили тут сатана с богом, кому из нее сотворить человека. И сотворил сатана тело человека, а бог душу в него вложил, потому, когда человек умрет, тело в землю идет, а душа к богу.
— Так, стало быть, сейчас сатанинское гореть будет?! — спросил злорадно купчик.
— Сатанинское, — кивнул старик, — сатанинское, ибо божьего вы не смеете и не сможете коснуться. Душе ни меч, ни огонь, ни вода не страшны.
В это время послышались крики бодрые, хозяйские:
— Эгей, посторонись! Оберегись!
Толпа расступилась, и подбежали люди, неся короткие отесанные бревна. И стали они вокруг столба, к которому были привязаны волхвы, строить сруб. Нашлось много помощников. Тащили отесанные бревешки одно за другим с шутками, с прибаутками. Едва поспевали в венцы их складывать. Клеть быстро росла, все более и более прикрывая внутри волхвов. Александр нахмурился. Схватил за рукав какого-то новгородца, спросил:
— Кто судил их?
— Вече, княжич, вече.
— Кто сзывал вече?
— По велению владыки, сказывают. Он и приговор благословил.
— Ратмирка, — обернулся княжич к слуге. — Живо коней! Скачем к владыке. Сбыслав, побудь здесь. Скажи, чтоб без меня не зажигали.
Едва выехав из толпы, они опоясали коней плетьми и рванули через Великий мост. На полном скаку влетели в Пречистенские ворота. У палат владыки Александр осадил коня, спрыгнул легко и мягко на землю. Повод и плеть кинул Ратмиру, сам скорым шагом пошел к крыльцу.
Ему навстречу явились два служки, загородили путь, поклонились угодливо.
— Здравствуй, свет Александр Ярославич.
— К владыке я, дайте путь, — нахмурился княжич, почуяв недоброе.
— Архиепископ почивать изволит, — сообщил, сладко улыбаясь, один из служек.
— Так разбудите.
— Что ты! — подкатил глаза служка. — Как можно?
Княжич резко повернулся и побежал к коню. Поймал плеть, сунул привычно носок сапога Ратмиру в ладонь, влетел в седло. Оборотившись к стоявшим на крыльце служкам, крикнул: «Сторожите… псы!» — и, хлестнув коня, поскакал с владычного двора.
А на Дворище все уж готово. Миром-то все споро делается: и хоромы, и скудельница. Сруб уложили вкруг волхвов, как раз им до бород достает. Щепки, натесанные во время работы, стащили к срубу. Откуда-то полвоза сухих прутьев привезли, составили конусом вкруг сруба. Чтобы взялось хорошо и горело споро, понатыкали в дыры охвостьев кострицы льняной, облили смолой. И уж принес кто-то палку с горящей на конце просмоленной пенькой — витень.
— Зажигай! — вопят нетерпеливые.
— Погоди, княжич обождать просил.
А из сруба доносится голос несмирившегося старика:
— Вы не забыли, славяне, аки пращуры ваши Перуна в Волхов скинули? Проплывая под мостом, он свою палицу на мост вам кинул и рек: «Вот вам на забаву от меня!» Что стало с того дня с вами? А? Вы дрались на том мосту не единожды и будете драться до скончания града вашего.
В это время люди увидели скачущего по мосту княжича Александра со слугой.
— Зажигай! Подъезжает уж.
Подскочил мордастенький купчик, выхватил горящий витень и пошел вкруг сруба, зажигая и покрякивая от удовольствия:
— Ах красно! Ах жаристо! Ах паристо!
Ярко пылали охвостья льна, языки пламени лизали щепки, медленно с треском занимался сруб. А оттуда, из дыма, старик кричал, кашляя и поперхаясь:
— А мы… кха-кха, вам на забаву… оставляем слезы наши… залиться вам ими, залиться… кха…
Александр подскакал, когда уже огонь пылал во всю силу и из сруба ничего не было слышно. Умолк старик. Только весело трещала сухая сосна, пуская яркие искры и обугливаясь.
Жаркий огонь отодвинул толпу любопытных. В этом ярком большом кругу стоял Александр и, не отрываясь, смотрел на огонь, не замечая, как по щекам его текут слезы. Огонь, обдавая жаром, иссушал их тут же. Вокруг были сотни внимательных глаз, многие из них примечали это. И как ни дивно, именно эти детские слезы, которые не заметил он сам и потому не вспомнил о них во всю жизнь, именно они покорили суровых новгородцев, думавших о княжиче ласково: «Сердце золотое у отрока. Дай бог ему донести его таким до стола».
Воротился Ярослав Всеволодич из похода, победив емь, взяв с нее дань немалую. Удачный поход помог усилению власти князя в Новгороде. Усиление это кое-кому пришлось не по душе. И Ярослав знал — кому.
В первый же день по возвращении, услышав от приближенных своих судьи Якима и Федора Даниловича, что без него вытворяла Софийская сторона, князь обронил загадочно:
— Змею не по тулову — по голове бить надо. А лучше сразу прочь ее.
При этом и княжичи присутствовали. Ярослав Всеволодич порешил теперь ни в чем от них не таиться, а даже, наоборот, вводить отроков в самые тайные замыслы и деяния свои. Никто, кроме отца, не выучит детей таким тонкостям. А надо учить, ох надо.
— Езжай-ка, Яким, в монастырь Хутынский да вели ко мне отцу Арсению быти, — распорядился князь. — Да передай ему, чтобы прибыл ко мне он тайно, лучше ввечеру.
Когда Яким ушел, Федор Данилович решил напомнить:
— Там у нас немец сидит давно уж, отроков ждет языку учить. Может, идти нам-то?
— Только немецкий учите? — спросил князь.
— Нет. Уже много и по-свейски[61] знаем.
— Подыщи отрокам еще и татарина доброго, чтоб говорить и писать мог научить.
— А зачем нам татарский? — подал голос Александр. — Их тут и не слышно.
Князь посмотрел внимательно на младшего сына, улыбнулся снисходительно.
— Э-э, сыне. Будет слышно, еще как будет. И добро, коли вы ведать язык сей станете. С ворогом уметь надо говорить не токмо на языке меча. — Обернувшись к кормильцу, князь махнул рукой. — Ступай, Данилыч, один к немцу пока. Пусть ждет. Мне надо поговорить с детьми.
После ухода кормильца Ярослав Всеволодич прошел к окну, долго и задумчиво смотрел в него. Потом, не оборачиваясь, просил:
