Там, в платановой роще, ее ожидал сам Эд.
— Что там, в Самуре, говори быстрей!
6
Эд гарцевал перед строем своих всадников. Он сиял предвкушением боя, рука играла тяжелым копьем, а другая, сжав в кулак поводья, задирала конскую голову.
— Ко мне, бывший сотник императорских лучников! — вызвал Эд. — Можешь ты нам сегодня доказать, какой ты есть стрелок? Слушай внимательно: ты должен с первого выстрела уложить того, кто окажется по правую руку Сигурда. Понял? Эй, лучник Винифрид, подъезжай и ты сюда. А тебе надлежит застрелить того, кто будет по его левую руку. Однако помните: сам король данов, да проклянет его бог, во что бы то ни стало должен остаться живым! А ты чего заскучал, Кочерыжка? — подъехал Эд к аббату. — Веселись, война — это пир мечей! Если в бою не покажешь спину, вот тебе мое слово — первую же пленницу можешь брать себе в жены.
Он наставлял, шутил, подбадривал, и каждый с верой смотрел в его каменное от решимости лицо.
Подтянулась из леса вторая сотня. Отряд Эда, тесно сомкнувшись и надвинув каски, загрохотал копытами по мосту в Самур. Там норманны ускоренно чинили ворота, их часовые лениво оперлись на древки секир. Эд первым подскакал, часовой ему крикнул. Эд ответил по-норманнски и, не сбавляя хода, внесся в арку ворот. Часовые еле увернулись от копыт франкских коней.
На крик часовых из караульни выбежали их товарищи. Впереди берсерк — воин, посвятивший себя богу войны. Его в бою охватывает священный азарт, и потому он даже дерется полуголым, презирая вражеские лезвия и стрелы.
Эд знал, что с берсерком проволочка опасна. Сжавшись, как пружина, он выпрыгнул на скаку прямо на плечи берсерка и повалил его на камень плит. Воины Эда рубили ошеломленных данов, которые, видимо, уж и не ожидали отпора от побежденных франков. За воротами отряд Эда не встретил никого, все были заняты грабежом в городе или пиром в соборе. Эд расставил людей у каждого портала и окна,
— Сюда, сюда!
Тонконогий мим Нанус распахивал перед Эдом створы врат, через которые выходит крестный ход. Эд на коне въехал в сумрак собора, за ним двигалась железная стена его воинов.
Даны, трезвея, отталкивали растерзанных женщин, хватали мечи. Просвистела стрела, и сидевший слева от Сигурда седоусый великан запрокинул голову, пытаясь выдернуть ее из горла. Сотник же императорских лучников промахнулся, и сидевший справа от короля успел нагнуться под стол. Но как только он вновь поднял багровое лицо, новая стрела Винифрида поразила его прямо в глаз. Откуда-то из алтаря нарастал громовый, сверхъестественный голос, заставляя звенеть паникадила. Азарика поняла — это кричит урод Крокодавл, а даны бросали оружие и в страхе зажимали уши.
Сигурд вскочил, задыхаясь от гнева:
— Кто ты, дерзкий, отвечай!
— Я мститель! — крикнул по-норманнски Эд, и звонкий голос его был сильней адского вопля Крокодавла.
— Берегись, неразумный! В городе полно моих данов, а у ворот стоит могучий берсерк Ральф — Мертвая Рука!
— Вот он, твой Ральф — Мертвая Голова, бери его! — Эд швырнул отрубленную голову в короля с такой силой, что тот чуть не упал на трупы своих приближенных.
— Чего же ты хочешь, называющий себя мстителем?
— Пусть немедленно будет приведен сюда захваченный тобою брат мой Роберт, сын герцога Нейстрии. Пусть будут немедленно освобождены все пленники, мужчины и женщины. Пусть ни один волос не падет с головы их! Тогда, слово благородного всадника, я дарую вам жизнь и свободный выход.
Даны под прицелом франкских луков все-таки кричали: «Лучше смерть, лучше смерть!» Сигурд молчал, опустив голову, и Аэарике был виден розовый шрам на его седеющем темени.
— Да будет так! — сказал наконец Сигурд, подмигнув мутным от злобы глазом.
Освобожденные из плена — Роберт, за ним другие школяры — вбежали в собор, приветствуя победителей. Норманны, не стесняясь, плакали, положив чубастые головы в лужи вина. Другие, насупившись, выходили сквозь строй франков, отдавая награбленное.
Видя, что сражение окончилось в пользу Эда, аббат Кочерыжка выбежал из собора, ища, чем бы поживиться. На площади он увидел быстро удаляющуюся небольшую, без сомнения женскую, фигуру, закутанную в пестрое покрывало.
— Стой! — как можно грознее заревел аббат. — По праву войны ты моя пленница: Покажи немедленно лицо!
Пленница кокетливо сопротивлялась. Когда же распаленный Кочерыжка откинул ее покрывало, первое, что он увидел, были седые усики и карминовый рот Заячьей Губы!
— О-о! — застонал аббат, убегая.
Заячья Губа поковыляла за ним, крича:
— Куда же вы, мой покоритель, я согласна!
Ударили победные колокола, из собора повалили франки, норманны, пленные, окружая выходивших рядом Эда и Сигурда.
— Где ты научился норманнской манере воевать, сынок? — спросил король.
— На твоем дракаре «Северный ворон», где я три года просидел на цепи гребцом.
Сигурд отвязал от пояса и вручил Эду свой огромнейший охотничий рог. Страшно было подумать, какого роста был тур, у которого рог этот был добыт!
Франки молча смотрели на покидающих крепость врагов, на опустевшие дракары, которые выплывали из заводи. Всеобщее молчание нарушил вдруг лучник Винифрид, который помигал и изрек:
— Сеньор Эд, зачем ты… зачем ты выпустил их?
Все притихли, а Эд зевнул и сказал:
— Что ж, отвечу. Как и не ответить — ведь ты у нас сегодня герой! Знайте же все — у данов есть твердое правило: как только они видят, что сражение клонится не в их пользу, всем пленным они перерезают горло. Если бы сперва мы напали на дракары, мы освободили бы мертвецов!
— И не потому! — упрямо твердил Винифрид, хотя окружающие дергали его за сагум. — Просто ворон ворона не клюет.
Эд недоуменно и тяжко уставился на него. И вновь бесстрашный лучник, хоть и мигая, не опустил перед ним глаз. Азарика увидела, как рука Эда конвульсивно схватилась за рукоять меча, ей стало страшно за обоих. Но люди уже прятали дерзкого Винифрида, а Эд, овладев собой, отвернулся.
Доложили, что к воротам явился изгнанный епископ Гундобальд и требует возврата владения. Эд приказал его впустить. За Гундобальдом бежали уроды:
— Дяденька, дяденька, где твой волчий хвост?
Епископ еле отбивался от них посохом.
— Дяденька, дяденька! — в тон уродам сказал Эд. — Ты бы нам хоть спасибо принес, дяденька.
Он заставил епископа идти в собор и надеть самое праздничное облачение. Тот подчинился, бранясь и оглядываясь на воинов Эда.
Когда затихло последнее «Аллилуйя», Эд вышел на амвон, ведя за руки близнецов. Велел им стать на колени, обнажил свой меч и поцеловал, словно крест.
— Этот славный клинок, — поднял он его над головой, — принадлежал моему отцу, Роберту Сильному. Он не знал позора поражений и зовется «Санктиль», потому что в рукоять его вложены частицы мощей из святой земли.
Дал поцеловать его Райнеру, потом Симону. Приказал епископу:
— Повторяй за мной, твоя святость: «Город Самур и все, что в нем и вокруг его стен, передаю во владение этим благородным братьям и клянусь в том на святом Евангелии…» — Безбожник! — завопил епископ. — Это грабеж!
— Делай! — Эд занес Санктиль над епископской митрой.
Когда обряд кончился, Эд напутствовал близнецов:
— Будьте суровыми и справедливыми. У Самура высокие стены, пусть не прячутся за ними низкие души. Вавассоров здешних тоните прочь, они трусы — бросили на произвол судьбы своего сюзерена. Их наделы раздайте тем, кто сегодня шел с нами на битву. В первую очередь этому… из Турони. — Эд указал подбородком на Винифрида, который вновь очутился в первом ряду.
Лучник покраснел еще гуще, чем епископская мантия.
— Не нужны мне… не нужны твои подачки. Я ведь тебя узнал, это ты разбойничал в нашем краю… На тебе кровь невинных!
Все со страхом ждали, что станет делать Эд.
И тут с площади раздался женский пронзительный крик. И был он таким безнадежным и так разорвал болезненную тишину храма, что все содрогнулись. А крик повторился, сопровождаемый плачем.
Эд вышел на паперть, за ним его ближние. На площади аббат Кочерыжка, успевший и выпить и нарядиться в соломенную шляпу с перышком, тянул за волосы какую-то совсем юную женщину. Следом шли знатного вида старухи и плакали, простирая ладони.
— Ты обещал, — крикнул аббат, — первую пленницу мне в жены!
Уверенный в своей правоте, он отпустил косу бедняжки. С головы ее упала шаль. Эд и воины, безмолвные от удивления, смотрели на ангельское лицо в волнах каштановых волос.
— О творец! — вздохнула Заячья Губа, оказавшаяся тут же. — Так вот на кого ты потратил весь запас красоты, лишив ее доли нас, своих уродов!
И Азарике была понятна эта ее женская зависть.
Красавица, видя себя предметом всеобщего внимания, упала на руки сопровождающих ее женщин. Те объяснили Эду, что она не простая смертная, а единственная дочь герцога Трисского и зовут ее Аола. Она прибыла в Самур на богомолье, и здесь застала ее война.
